– Ну, – ответил я ему, – так ты сам его и лови. Я тебе его ловить не буду. И на нашу сторону привлекать не буду.

С тем мы расстались, и я это дело бросил. Но я уверен, что не будь Нажмуддин таким строптивым, Атаева мы смогли бы переманить на нашу сторону.

Нельзя сказать, чтобы Нажмуддин был умнее и ученее всех в Дагестане. Многие ученые считали себя значительно выше, чем Нажмуддин. Были среди них такие, которые больше славились своей святостью и действительно отличались праведной жизнью, как, например, Али Хаджи Акушинский. Но такой славы, как у Нажмуддина, в особенности в горах, ни у кого не было. Самое же главное – ни у кого из них не было такого богатства, как у него, никто из них не был способен подкупом или другими средствами подчинить себе других, заставить себя слушаться.

Все кадии и все ученые всегда стремились к власти и влиянию, ибо они давали им средства к существованию. В этом своем стремлении они всегда соперничали друг с другом и были всегда больше врагами друг другу, чем союзниками.

Из-за места кадия или служителя церкви в каком-либо богатом ауле они становились кровными врагами на всю жизнь.

Революция встряхнула их. Они почуяли возможность захватить власть и, боясь и не доверяя друг другу, они сгруппировались вокруг него, поддавшись на лесть или подкуп.

Из-за этой же жажды власти и наживы они мирились с характером Гоцинского, смотрели сквозь пальцы на его отношения с помощниками, чиновниками и офицерством.

Имам Нажмуддин быстро понял, что без кровавой борьбы власть ему не получить. Отсюда его совсем особое отношение к военной силе. Ее он ценил. Поэтому, как это требовали традиции шамилевской монархии, он и не стал уничтожать офицерство, а наоборот, берег его, стремился привлечь офицерство на свою сторону.

Отряд Н.Гоцинского и Узун Хаджи в Темир-Хан-Шуре. Январь, 1918 г.

Офицерству же некуда было деться. Оно оказалось в тупике. Офицерство примкнуло к нему как к дагестанской национальной силе. Но оно сознавало, что шариат отвергает офицерство и в случае победы имам отвернется от него, если не случится что-либо похуже.

Несмотря на то, что Нажмуддин чаще всего читал турецкие газеты и был как будто с Турцией больше связан, чем с каким-нибудь другим народом вне Дагестана, туркофилом он все-таки никогда не был.

Но и это объяснялось отнюдь не его прозорливостью. Он был противником турок по мотивам чисто личного характера. По закону ислама имам мог быть у всех верующих в мире только один. На практике таковым являлся признанный вождь Турции, глава самого большого в мире самостоятельного государства. Другого, таким образом, по закону не положено. Нажмуддин, раз он был признан вождем дагестанских шариатистов, должен был получить назначение из Турции. В этом случае он мог быть муфтием, подчиненным турецкому султану. Нажмуддин же хотел быть имамом и никому подчиняться не собирался.

Поездка членов Исполнительного комитета Темирханова и других весной 1918 г. в Турцию с просьбой о помощи Дагестану в борьбе против большевиков состоялась без его ведома и согласия.

Узнав о ней, Нажмуддин постарался воспользоваться ослаблением (и персональным, и фактическим) Исполнительного Комитета, чтобы двинуться на Шуру и занять ее своими приверженцами.

Когда турки, наконец, пришли, они, конечно, не признали имама и относились к нему скверно. Он должен был держаться в стороне и появился на политической сцене только после их вынужденного ухода из Дагестана.

Совершенно неверно распространенное утверждение, что Узун Хаджи разорил Хасавюрт. Узун Хаджи в этом нелепом и диком разрушении народных ценностей совершенно не повинен. Ни на что подобное Узун Хаджи не был способен, это слишком серьезное для него предприятие. В Хасавюрте он в этот момент оказался совершенно случайно.

Все, в чем можно его обвинить, это то, что он, конечно, использовал момент и, как всякий горец, награбил, сколько мог. Идея и организация разгрома Хасавюрта и округа, как это не покажется странным, принадлежит самому культурному человеку в Дагестане Рашид Хану Капланову, а не самому дикому Узун Хаджи. Капланов организовал этот разгром, как мне кажется, для того, чтобы освободить земли, занятые русскими поселениями, и передать их горцам и тем самым заслужить их доверие.

Когда наступал Нажмуддин на Шуру в январе 1918 г., я спокойно спал дома, совершенно ничего не подозревая. Пришла жена и говорит:

– Встретила сейчас на улице Коркмасова. Одет туристом и с винтовкой за плечами. Спросила его – куда, а он говорит, что кто может держать винтовку в руках и может умереть за свободу, тот должен идти на фронт.

Я тотчас же оделся и вышел на улицу. Там узнал, что на Шуру двигается через Н. Казанище Нажмуддин с большим войском. Сейчас же направился в свою сотню. Там все спокойно. От правительства никаких приказов или даже предупреждений. Всадники относятся к предстоящему совершенно безучастно. Точно их это совсем и не касается. С этим ушел обратно домой. Только поздно вечером узнал, что Социалистическая группа с союзом рабочих выступила было на южную окраину города, чтобы не допустить имама в город. Но потом при посредстве Исполнительного комитета и других влиятельных лиц был устроен маслаат, и Социалистическая группа ушла обратно в город.

Ночью город наполнился спустившимися с имамом горцами. Беспорядков в городе, в общем, не было, хотя мелкие кражи и мелкие беспорядки, конечно, были.

Сайпуддин Куваршалов

На другой день мне стало известно, что у Нажмуддина действительно были намерения захватить город, разогнать Исполнительный комитет и установить шариат. Была в программе и расправа и уничтожение Социалистической группы. Он, однако, скоро убедился, что это ему не по силам.

Гарнизон Темир-Хан-Шуры в этот момент состоял из следующих частей. Красные казармы были заняты артдивизионом. Он имел две батареи из 16 орудий и человек 250 прислуги.

Солдаты все русские. Офицеры тоже. Командовал русский офицер, фамилии не помню. При Исполкоме была должность начальника артиллерии, которую в то время занимал Талыш-ханов. Артдивизион по положению подчинялся ему, но конечно, не в оперативной части. Кому подчинялся артдивизион и другие русские части в оперативном отношении в это время, я не помню, а может быть, я этого и тогда не знал.

В западных казармах был размещен русский пехотный полк, не знаю сейчас, какой. Там было человек 500–600.

В южных казармах помещались маршевые сотни второго конного полка. Общее наблюдение за обеими сотнями конного полка осуществлял Нух Тарковский. Командовал одной сотней Вехилов, другой – русский офицер. Фамилии его сейчас я не помню. Там в обеих сотнях было человек 300.

В казармах первого полка, около инженерных складов у Петровского шоссе стояли две маршевые сотни Первого конного дагестанского полка. Этими сотнями командовал я и, как уже упоминал выше, слил их в одну сотню. У меня в сотне было тоже человек 300.

Таким образом, гарнизон города в январе 1918 года имел около 1 400 штыков и сабель, не считая офицеров.

Мне представляется, что члены Исполнительного комитета в Шуре, либералы, как их называли, не представляли себе опасности, какая угрожала им в это время. Никто из них не помышлял о сопротивлении Нажмуддину, и они на самом деле были очень обеспокоены попыткой Социалистической группы оказать Нажмуддину сопротивление, не допустить его в город. Совсем наоборот, и Куваршалов, и Темирханов, и все другие держались за Нажмуддина, от него только ожидали реальной помощи. Они все, разве что исключая Тарковского, прямо раболепствовали перед ним. Каждый из них считал за высокую честь, если Нажмуддин подавал ему руку. Я сам был свидетелем такой картины.