Девушка встала было из-за стола, чтобы скрыться, унять охватившее ее волнение. Нина насильно усадила ее на место.

— Товарищи, назревает скандал! А причина одна: все голодны. Поедом едят друг друга… Евдокия Свиридовна, где вы там пропадаете? Без вас нет порядка за столом, — Церен постучал по столу ложкой.

У тети Дуни давно уже все было готово. Церен освободил ей место рядом с собой.

Нина переключилась на Церена.

— Вот видите, друзья, милые! До чего муженек дожил. Для него теперь и жена, и дети, и сестра — все стали «товарищами». А семейное застолье — вроде очередного собрания. Не вздумайте, Вадим Петрович, выдвигать моего мужа дальше в начальники. А то я ему скоро и в товарищи не сгожусь!

На какое-то время застолье угомонилось, дружно работая кто вилкой, кто ложкой.

Постучались в дверь. Вошла молчаливая, чем-то расстроенная Кермен. Увидев, что в комнате много людей, смутилась, отступила к порогу. Вадим Петрович встал, пригласил ее в рядок на скамейку.

— Где сейчас наш боевой друг, Шорва Апяшевич?

— Где же ему быть? — тихо проговорила Кермен. — Мотается по улусу. Я и вижу-то его, может, раз в неделю. Когда и реже… Все ничего, лишь бы жив был.

С недавнего времени Вадим Петрович относился с особым уважением и вниманием к этой худенькой невысокой женщине.

Случилось это седьмого марта. Отряд Шорвы погнался за бандитами, напавшими на хотон со стороны Черных земель. В этом бою был смертельно ранен бывший конармеец Бадма Эльдеев. Он пролежал в джолуме пастуха без сознания до сумерек и скончался. По решению улускома отважного бойца должны были привезти в центр улуса и похоронить на кладбище участников гражданской войны.

День погребения Бадмы Эльдеева совпал с праздником Восьмого марта. Подготовку к первому женскому празднику в улусе возглавила комсомолка Кермен. Утром раньше обычного женщины подоили коров и отогнали в степь. Затем убрались по дому, накормили ребятишек. Сбор наметили у здания школы. Четыре молодые женщины в алых косынках вместе с Кермен вышли на крыльцо. А народу больше сотни. Иные хозяйки пришли с детьми — тоже одетыми в чистенькое, нарядное. Еще накануне, по чьему-то предложению, было решено не приглашать на «бабье» торжество ни одного мужика: «Хоть раз без них!»

— Смотрите-ка! — выкрикнула одна из глазастых бабенок в заднем ряду: — Никак, хоронить везут кого?

Кермен знала от мужа, кто пал во вчерашней схватке с бандитами.

— Дорогие матери и сестры! — обратилась Кермен к собравшимся, сняв с головы косынку. — Наш праздник омрачен горькой вестью. Злодейская пуля оборвала жизнь бойца красной сотни Бадмы Эльдеева. Сиротами остались трое малых детей. Сегодня нашего дорогого Бадму будут хоронить на кладбище героев. Пойдемте все к могиле товарища! Отдадим ему последний долг.

Толпа грустной, молчаливой вереницей потянулась следом за процессией.

Женщины подошли, когда гроб с телом покойного стоял на краю могилы. Рядом теснились мать, жена и дети погибшего. Шорва и двадцать бойцов выстроились в почетном карауле. Принесли скамью и поставили ее невдалеке от гроба. На скамью, сдерживая волнение, поднялась Кермен.

— Матери, сестры! Вы видите заплаканные лица сирот! Нет таких слов, чтобы можно было утешить мать, потерявшую сына, никем не заменить детям отца. Чем можно измерить глубину скорби молодой женщины, которая потеряла любимого мужа? Мы, женщины, не можем наравне с мужчинами взяться за оружие, чтобы мстить грабителям и насильникам! Но мы тоже можем участвовать в священной борьбе с кровавыми врагами! Есть ли у нас такое оружие? Да, есть. Наше оружие — харал![57] Нас здесь больше ста. Пошлем бандитам наше проклятие! Харал зверям в облике людей! — начала Кермен, сжав кулаки у груди.

— Харал! Харал! Харал! — прокатилось по толпе.

— Разбойникам, осиротившим троих малых детей, — харал! — выкрикнула Кермен снова.

— Харал! — клятвенно повторила толпа.

— Принесшим безутешное горе матери нашего защитника — харал!

— Харал! — стоусто гремело у гроба.

— Банде, отнявшей радость жизни у жены воина, — харал!

— Харал! Харал! Харал! — вторили словам Кермен молодые и старые.

Седая, простоволосая мать Бадмы воздевала вверх жилистые, темные, как земля, руки и вместе с другими посылала материнское проклятье убийцам сына.

— О, родная степь! Донеси наш голос проклятия до каждого из бандитов! Чтобы вы, звери кровожадные, не знали ни сна, ни покоя, ни днем, ни ночью! Чтоб вы не увидели больше своих детей, были отвержены матерями, братьями, сестрами!.. Чтоб каждого из вас ужалила пуля, а смердящие трупы ваши растащили по своим норам хищники!.. О, ветры, несите наши проклятья бандитам по всей степи! Пусть громы повторят наше проклятие над вашими головами, пусть молния гнева сразит вас на этой земле!

— Харал! Харал! Харал!

Церен и Вадим подъехали на линейке, когда Кермен говорила слова проклятия убийцам Бадмы Эльдеева. Церен переводил Семиколенову гневную речь Кермен. Вадим Петрович уже немного понимал по-калмыцки и в отдельных случаях обходился без переводчика. Но такой обряд он видел впервые в жизни. И настолько был потрясен происходящим, что вцепился пальцами в запястье руки Церена.

— Ты знаешь, — проговорил Вадим, склонившись к Церену, — это удивительно! Это страшнее всякого суда и даже самой смерти!

Результат, который последовал за харалом, был неожиданным. Слова харала быстрее ветра разнеслись по Шорвинской степи. Калмыки с давних времен боялись и избегали проклятий. А тут стоустое проклятие! Проклятие это подействовало на бандитов покрепче всяких официальных обращений. Слух об ужасных заклинаниях докатился до самых отдаленных хотонов. Первыми отозвались на харал матери и сестры бандитов, их родственники. Испугавшись возмездия харала, родичи наседали на своих отщепенцев, требовали сложить оружие и без промедления идти с повинной. Матери бандитов гнали в шею своих беспутных сынов из дому, не отпирали двери по ночам, случалось, что приводили заупрямившегося сыночка в улусный центр со связанными руками. К слухам о грозном харале прибавилась весть о том, что на другой же день после похорон Бадмы одного из головорезов сразила прямо в седле молния…

Не вняли ни доброму слову, ни проклятиям лишь самые отпетые враги. Действовали больше в одиночку: днем прикидывались батраками у мироедов-кулаков, ночью постреливали в окна активистов.

Как-то Церен напомнил Семиколенову:

— Может, еще разок Кермен соберет женщин да приструнит оставшихся? Мы же их знаем теперь поименно!

— Нет, Церен! Во всем требуется мера! Остатки банд нужно уничтожать силой! Там собрались самые отъявленные, которым и жизнь не дорога.

Церен открыл бутылку шампанского, пробка стрельнула в потолок. Чотын сначала испугался, затем захлопал в ладоши и полез под стол добывать себе пробку.

— Где это ты отыскал такое чудо? — спросил Вадим Петрович у хозяина дома.

Церен кивнул на Нюдлю:

— Ее подарок!

Девушка объяснила:

— У моего сокурсника отец в торговле… Узнал, что я еду к брату, разыскал где-то на складе.

Нюдля теперь училась в Саратовском университете на медицинском факультете. Она называла имена профессоров, и Вадим удивлялся тому, что многие из видных ученых продолжают работать на кафедрах, как в его бытность студентом. Вадим чувствовал, как тепло и охотно отвечает на его вопросы нынешняя студентка, и ему был приятен ее голос.

В свою очередь Вадим был необычно для многих весел, затеял игру с Чотыном в прятки, а взрослым рассказал несколько забавных историй из жизни прежних саратовских купцов, которых он изучил еще в те годы, когда репетировал их тугодумных и избалованных сынков… Всем было легко от такой раскованности Вадима, будто у каждого прибавилось близкой родни.

Между веселыми разговорами Вадим вспомнил о своем мимолетном романе с дочерью священника Таней. Девушка была начитанной, воспитанной светски и даже чуточку сочувствовала революционерам. Но стоило Вадиму попасть однажды под арест за участие в студенческих волнениях, дверь дома священника оказалась для него закрытой. И сама Таня после того случая изменилась, глядела на Вадима как на обреченного.