После Вадим служил в Красной Армии. Приходилось ему встречаться и с другими женщинами. С удивлением он отмечал теперь, что ни одна из них не обрадовала и не взволновала его до сих пор, как Нюдля.

«Но ведь она совсем ребенок!» — жалея о своем слишком солидном возрасте, украдкой поглядывал на девушку Вадим. Иногда взгляды их сталкивались, и сердце Нюдли замирало от страха и радостного предчувствия.

Прошедший голодный год опустошил Шорвинский улус. Из ста коров хотона перезимовало лишь двадцать. А это означало, что на многодетную семью калмыка оставалось по одной, в лучшем случае по две коровы. Нельзя забывать: коровы калмыцкой породы — полудикие. На молоко они не щедрее козы. Стоило ли ради одной такой коровы сниматься с обжитого места, пускаться в кочевье. Но не только нужда заставляла менять сложившийся веками кочевой образ жизни. Степняки почувствовали вкус к оседлости. А раз складывается поселок, ему требуется и школа, и больница, и баня, и хоть плохонький ларек с необходимыми товарами… Непростые эти заботы привели секретаря улускома Семиколенова в Астрахань.

В Астрахани Семиколенов побывал у ответственного секретаря обкома Марбуш-Степанова и председателя ЦИКа Араши Чапчаева. ЦК партии поддержал инициативу Калмыкии к переходу на оседлый образ жизни. Выделялись деньги для этой цели и строительные материалы.

Чапчаев обрадовался причине приезда Семиколенова:

— Двадцать тысяч безвозмездно и тысяч сто в кредит — освоите на первый случай? — предложил он без лишних рассуждений.

Семиколенов был доволен денежной помощью. Но были заботы иного плана.

— Мы вот прикинули на бюро улускома… — продолжал выкладывать свою программу Семиколенов. — Для нашей будущей больницы потребуется семь-восемь врачей и столько же среднего медперсонала… Но сейчас хотя бы одного врача и одного фельдшера.

— Дорогой Вадим Петрович! — воскликнул Араши. — Примите мое сочувствие, но эти проблемы посложнее любых других… Все будет зависеть от того, сколько врачей получим на губернию.

— Ну, тогда бы хоть фельдшеров побольше! — не отступал Семиколенов.

— То же самое скажу и о фельдшерах. Разбогатеем, залечим раны войны, откроем свою фельдшерскую школу — все получишь. Сейчас же рады каждому специалисту, направленному к нам из центра. В этом году только одного дадим.

И об этом, кажется, договорились. Но у Семиколенова оказалось, как он выразился, «еще одно дельце»:

— Церен поручил мне поговорить с тобой, Араши, — начал он уже доверительно. — Вот о чем: Нюдля написала брату, что из университета хотят отчислить младшего сына Бергяса Сарана. Кто-то донес в Саратов, будто он сын нойона. Нюдля просит помочь парню. Мне думается, хватило бы для поправки дела письма от имени Калмыцкого ЦИКа, с разъяснением: Бергяс не нойон, не зайсан… человек богатый, но таких богачей, как Бергяс, в период нэпа расплодилось тысячи и тысячи. Кроме того, Саран давно вышел из-под влияния отца, был секретарем аймачного Совета, боролся с бандитами. Помнишь, в прошлом году, когда банду Окона Шанкунова брали, выяснилось — паренек жизнью рисковал, пряча печать аймака от головорезов. Вскоре после этого он уехал, и никто не знал куда. Только осенью стало известно — поступил парень на медицинский факультет в Саратове.

— А мать у него из самых бедных, да такая умница и упрямица — любое влияние Бергяса переиначит, — заявил Араши.

— Все ясно. Постарайся помочь Сарану, — еще раз попросил Семиколенов.

Араши на минуту задумался, всматриваясь в лицо друга.

— Знаешь, Вадим, пока я с тобой разговаривал, у меня промелькнула мыслишка… А что, если послать в Саратов толкового представителя и выпросить на все будущие годы десять мест на медицинском факультете и десять на сельскохозяйственном — для Калмыкии? Уже с осени мы могли бы направить туда наших парней и девушек.

— Лучше не придумаешь, Араши! Через четыре года у нас будет десять своих врачей и столько же специалистов сельского хозяйства. К тому же есть и другие институты…

— Вижу, что ты понял… Так вот собирайся в Саратов.

После непродолжительного раздумья Вадим согласился.

На рабфаке агрономического факультета калмыкам обещали уже в этом году двадцать мест. Но на медицинском, как ни бился Вадим, больше пяти мест не забронировали. С такими просьбами обращались уже многие.

На второй день после приезда в Саратов у дверей университета Вадим встретился с Нюдлей, вроде бы случайно. Но чтобы произошла эта случайность, поджидал ее с самого утра. Нюдля не скрывала радости… И до глубокого вечера ходили они по притихшим улицам города, бродили по набережной. Вадим видел, что девушка устала, у него был хороший номер в гостинице, но пригласить Нюдлю к себе не решался. На прощанье он вынес ей на набережную коробочку с пряниками, которые купил в обкомовском буфете.

А другой вечер они провели втроем: Вадим пригласил Нюдлю и Сарана в харчевню к нэпману и угостил хорошим ужином. Здесь же Вадим сообщил Сарану о том, что вопрос о его исключении закрыт. Нюдля радовалась, как ребенок, этой новости. «Два студента из одного хотона!» Саран тоже был весел в тот вечер, но вел себя куда сдержаннее, чем Нюдля, исподволь наблюдая за Вадимом.

Расставались долго, провожая друг друга, много говорили и спорили. Прощаясь с Нюдлей и Сараном у общежития, Вадим предложил им встретиться на другой день у причала, где грузилась огромная новая баржа, чтобы провести еще один вечер перед отъездом Вадима.

На условленное место Вадим пришел за час до встречи. Ему, умудренному жизнью человеку, было стыдно как-то за себя, но поделать ничего не мог — его неудержимо влекло к девушке.

— Вадим Петрович! — окликнула Нюдля от парапета. Оказывается, она тоже пришла раньше. Одетая в белое платье в горошек, Нюдля была празднична, легка в движениях! И эта неугасающая улыбка на лице, которая так нравилась Вадиму и волновала его.

Они уже вдосталь наговорились и намолчались, когда показался Саран. Решили ехать за Волгу.

Нюдля первая подошла к плоскодонке у причала, смело занесла ногу на скамеечку… Но лодка дрогнула и заколыхалась. Нюдля потеряла было равновесие, однако Вадим, прыгнувший следом, протянул ей руки, но лодку еще раз качнуло, и девушка на какое-то мгновение прильнула к груди Вадима. Он ясно почувствовал молодую упругость ее тела. Через мгновение Нюдля уже сидела на корме. О том, что это все было не сон, а на самом деле, говорил ее ярко вспыхнувший румянец и опущенные ресницы.

Саран в это время возился с уключинами, вставляя весла, и ничего не заметил.

— Вадим Петрович, куда прикажете править? — спросил Саран, потихоньку выводя лодку на простор.

— Прямо в Астрахань! — шутливо скомандовал Вадим. — А оттуда в отчие края!

— Я согласна! — отозвалась Нюдля. Смущение ее прошло, но осталась радость, та радость, которая весь мир, кажется, делает прекрасным, а жизнь бесконечной.

Вадим не стал скрывать замысла сегодняшнего путешествия.

— Махнем-ка мы, други, к бакенщику Михеичу отведать его ушицы!

Саран принялся грести, а Вадим и Нюдля сидели рядом робкие и смирные, вздрагивая каждый раз, когда их руки или ноги случайно набредали друг на друга.

Лодку спрятали в лозняке, потом долго шли по лесу. На поляне впереди, в светлой тени от развесистых берез, теплился костерок. Широкоплечий дед с окладистой бородой и веселыми глазами встретил их восклицанием:

— Заждался вас, дорогие гостечки! Уха в поре самой! Прошу отпробовать! — он протянул черпак Нюдле.

Вадим познакомил старика со своими спутниками, подчеркнув, что они будущие врачи.

— Лекарь — самый желанный друг старому человеку. Не одно, так другое дает знать, — напомнил о своем возрасте Михеич.

— Сегодня же вас посмотрим! — серьезно пообещала Нюдля.

— Премного благодарен за внимание, дочка! — пробасил старик. — А пока — прошу за стол.

Михеич поставил у костра низенький, сколоченный из березовых чурбачков стол, одну большую деревянную миску-долбленку. В ней дымились куски рыбы. Ароматную юшку разлил гостям в большие кружки.