Старик продолжал отыскивать и свой путь к освобождению. Он привалился к порогу мазанки и стал вслушиваться во всякие звуки, доносящиеся с улицы.

Вот часовой пробудился, щелкнул затвором, проворчал что-то. Затем, зевнув, поднялся. Обошел мазанку, взглянул в окно. Не обнаружив в позе лежащего на полу старика ничего подозрительного, завел ремень винтовки за плечо и побрел куда-то.

Онгаш сильно толкнул дверь — кол со стуком отскочил в сторону. Это была почти свобода! «Может, меня решили отпустить?» — терялся в догадках старик. С несвойственной ему резвостью, он кинулся за околицу хотона в степь… Вот уже позади последняя кибитка! Вокруг сумерки!.. Но вдруг из-под кучи сушеного кизяка рванулась наперерез бегущему дворняжка! С заливистым лаем она вцепилась в истрепанный бешмет Онгаша…

Старик упал в бурьян, откатился, пнул дворнягу ногой, шикнул на нее.

Собачка — видно, это была только что ощенившаяся сучка — не отходила, выла, визжала, лаяла взахлеб.

Подбежал испуганный часовой и с размаху ударил старика прикладом. Онгаш тут же потерял сознание.

Истекая кровью под ударами озверевшего бандита, Онгаш не мог слышать цокот копыт удаляющегося в глухую темень коня. То мчался по его сигналу в улус комсомолец Бамбыш. И, может, лай злой дворняжки, встревоженные выстрелы бандитов, кровавая расправа над стариком отвлекли на какие-то минуты часовых от Бамбыша.

Нюдля проснулась от звона упавшей сковородки. «Евдокия Свиридовна что-то уронила на кухне», — подумала она, сбрасывая одеяло; машинальным движением тронула волосы, взглянула на настенный календарь и улыбнулась счастливо.

Все эти дни, а их уже целых шесть, Нюдля чувствовала себя будто подхваченная вихрем радости, погруженная в волшебный сон, от которого не хотелось пробуждаться. То, о чем она мечтала долгие-долгие годы, складывала по крохотному расцвеченному в мыслях камешку теремок своих затаенных желаний, расставляла в этом придуманном теремке все до мелочей рядком-ладком, вдруг сбылось! Как будто кто-то всесильный внимательно следил за игрой ее воображения, а потом взял да обратил в явь! Конечно, и в детстве она верила в чудеса: задуманное человеком внезапно сбывалось! Но для этого нужно было всегда молиться и не позволять себе ничего дурного. Послать человеку удачу мог только бурхан. И когда она тяжело заболела, молитвой взывала о спасении к бурхану. Сам бог не явился, чтобы спасти, но прислал русского парня с деревянной трубочкой в руке, которую он часто приставлял к ее испуганно бьющемуся сердцу… И она поправилась, снова стала на свои ослабевшие было ножки, шагнула к маме…

Так Вадим стал для нее почти богом. Он был самым красивым, самым желанным среди людей. В последующие годы Нюдля, если ей приходилось туго, крепко обижал кто-нибудь или чувствовала недомогание, вместе с молитвой к бурхану обращала слова надежды к Вадиму. Временами он появлялся перед нею, но всегда с Цереном или с Араши Чапчаевым. И первым вопросом его был:

— Как ты себя чувствуешь, малышка?

Вадим смотрел на нее строгим взглядом доктора, озабоченного лишь ее здоровьем, и это подчас обижало девчонку, быстро набиравшую не только силы, но и года. Ей хотелось сказать в ответ твердо и с достоинством:

— Я уже не малышка! Разве вы этого не замечаете?

Нет, он ничего не замечал. Услышав привычное «ничего!», почти тут же забывал о ней. Продолжал бесконечные разговоры с друзьями о неурожае в низовьях Волги, об интервенции, о нехватке учителей и врачей в улусах. Однажды во время такой встречи Нюдля, приготовив мужчинам еду, решилась было на крайность: притвориться больной, увести Вадима в отдельную комнату, где они остались бы наедине. И пусть бы он приставил деревянную трубочку к ее груди, положил руку на лоб… Пусть он уличил бы ее в этой маленькой хитрости, но она успела бы ему сказать… Что? Она толком и сама не знала, но, конечно же, что-нибудь хорошее… Ну хотя бы попросить, чтобы не называл больше малышкой. А может, и призналась бы, как часто она думает о нем и что хотела бы вместе с Цереном, Араши, а может, совсем без них, одна помочь Вадиму в больших его заботах: поехать с его поручением в отдаленный улус, выстирать ему сорочку, поставить цветы на письменном столе… А когда он углубится в свои бумаги, неслышно подойти сзади и провести ладошкой по непокорным волосам.

Мечтания уводили Нюдлю и дальше… Вот Вадим, утомленный нелегкими государственными делами, наконец ложится в приготовленную ему постель и засыпает, забыв обо всем, и о ней тоже… А она, дождавшись этого момента, подойдет к кровати, станет на колени и тихонечко, чтобы не нарушить его покой, прикоснется своею щекою к его щеке… Или отыщет докторскую трубочку и послушает: что же там творится в его собственном сердце?

Входя в возраст, Нюдля постепенно отвыкала от своих полудетских желаний. Рассудок подсказывал ей: такие люди, как Семиколенов, не созданы для семьи, любви, личной жизни. Им впору бы управиться с государственными делами… А «малышек» и детей постарше Нюдли, выздоровевших после врачевания Вадима, небось десятка два наберется. Если доктору вникать во все тонкости их переживаний, и двух жизней не хватит. К тому же разница в возрасте остановила бы любого здравомыслящего мужчину, окажись он неравнодушным к какой-либо из «малышек». «Нет, нет и нет!» — решила Нюдля однажды. И это решение как-то успокоило ее. Навсегда оставила она в своем сердце лишь пламень неугасимого уважения к «своему» доктору, похожего на восторг.

И вдруг это замешательство Вадима при встрече в доме брата! Непривычное для нее обращение на «вы», вкрадчивые, смущенные взгляды, робкое прикосновение к руке, к плечу, когда они садились в лодку!.. Затем письмо, другое…

Слова-то какие! Их и сама Нюдля, будучи девочкой-подростком, готова была прокричать Вадиму в отчаянии!.. Теперь он говорил эти же слова ей и стыдился, как гимназист, пришедший первый раз на свидание!.. И ждал ее ответа, ее решения!

Нюдля испугалась поначалу… Она перечитывала письма Вадима по десять раз. Сердце ее охватывал жар, который она так старательно приглушала в себе. Нюдля смеялась над собой: девчонкой она была смелее, а сейчас, уже взрослая, студентка, чувствовала себя снова словно маленькой, и прежнее, обидное для нее слово «малышка» казалось ей приятным, как еще одно, дарованное ей имя. Нюдле все же достало сил, получив письмо Вадима с признанием в любви, не поскакать к нему на одной ножке, а поехать сначала за советом к Церену и Нине — единственным близким для нее людям.

Выслушав смущенный и взволнованный рассказ Нюдли о письмах Вадима, Нина подскочила к новоявленной невесте и, чмокнув ее в щеку, поздравила, а Церен повел себя так, словно ему о чувствах Нюдли и Вадима давным-давно известно. Нюдля чуть не расплакалась от обиды на брата, когда тот принялся солидно, как на службе, вслух рассуждать о предстоящей свадьбе…

— Церен! — прервала его сестра, готовая заплакать. — Ты поздравь меня сначала! Или посоветуй, как быть?.. Все же четырнадцать лет — разница в возрасте!

Нина, затем и Церен рассмеялись в ответ, сказав каждый по-своему, что это не главное.

Главным, по их понятиям, была предстоящая свадьба, и Нюдля скоро в этом убедилась, когда прислушалась к разговору между братом и его женой.

— Без настоящей свадьбы не отдадим! — возражала Нина в ответ на слова Церена о крайней скудости с продовольствием в улусе. — Только какую свадьбу? Если калмыцкую, я мало что смыслю в обычаях… Тут уж ты, муженек, сам пораскинь мозгами.

— Эх, Нинок, Нинок! Разве в том дело — какую! Лишь бы ладилось у них… Можно и совсем без свадьбы! Посидим за семейным столом…

— И не думай! — сердилась на мужа Нина. — Не забывай, кто ты и кто Вадим!.. Да и мы с Нюдлей небось не последнего десятка.

Церен снова сослался на голод в хотонах. Щедрый стол на свадьбе у секретаря улускома породил бы нехорошие разговоры в кибитках.