Девочка дышала трудно, прерывисто, а к утру как бы успокоилась, задышала ровнее, без хрипов. Приложившись ухом к ее грудке, Вадим вдруг отстранился и, улыбнувшись, подмигнул:

— Ну, поздравьте меня! Это первый пациент в моей жизни, которого я, кажется, вырвал из лап смерти!

Булгун, наблюдавшая за ним, подумала, что русский доктор совершает молитву, и сама прошептала со слезами слова, обращенные к богу.

— Мама, он говорит, что Нюдля спасена! Болезнь отступает! Ты слышишь: Нюдля будет жить! — шептал Церен матери.

Булгун готова была молиться на Вадима.

А некоторое время спустя девочка открыла глаза и что-то сказала. Вадим не понял. Но было ясно, что она пришла в сознание. Этого пока было достаточно. Выпив два глотка молока, девочка уснула, а успокоившаяся мать присела с шитьем у ее изголовья.

Вадим сидел у ног больной, поглядывая ей в лицо. Вдруг девочка открыла глаза и посмотрела на него долгим, осмысленным взглядом. Вадим вспомнил, что она разговаривает по-русски.

— Девочка, покажи, где у тебя болит? — спросил он, улыбнувшись ей.

— Пить! — Нюдля шевельнула рукой, произнесла еле слышно. — Дайте воды!

— Ты молодец! — похвалил ее Вадим. — Сейчас дадут молока. Ты скоро будешь бегать. А пока лежи спокойно.

— Бегать… — повторила за Вадимом девочка и хотела улыбнуться. Повернула голову к матери, потом отыскала глазами лицо Вадима.

— Кто вы? — услышал Вадим ее тоненький прерывистый голосок.

— Я — доктор… зовут меня Вадим. Я хочу, чтобы ты скорее встала на ноги и побежала играть к подружкам. Только ты не спеши, ладно? И во всем слушайся маму… Как тебя зовут? Ты не забыла?

— Нюдля, — сказала девочка, двинув бровками. Потом обратилась к матери: — Мама, пить хочу, хоть глоточек воды. Молоко в горле застревает.

— Сейчас, деточка… — шептала растроганно мать. — Сейчас. Церен, иди на улицу, побыстрее вскипяти воду.

— Горячей не хочу, — протестовала Нюдля.

— Церен, о чем она говорит? — спросил Вадим.

— Она просит холодной воды, а мать посылает за кипятком, — перевел Церен.

— Кипяченая лучше, — согласился с матерью Вадим. — Но остуженная. Дай-ка вот ту кружку, Церен. Как раз то, что нам нужно.

Нюдля с жадностью выпила полкружки.

Раньше мать давала ей питье только с огня. Девочка стала бояться горячего.

— Очень хорошо! — похвалил ее Вадим. — А сейчас поспи. Скоро ты будешь бегать быстрее всех в хотоне, — пообещал Вадим, — но — позже. Если встанешь сейчас, снова простудишься и заболеешь. Ты совсем ослабела!

— А я заболела не оттого, что простудилась. У меня есть грехи.

— Что же за грехи у тебя, Нюдля?

Девочка с серьезным видом начала рассказывать.

— В тот день я пасла телят на берегу Малого Хагты, а Церен ушел домой. Был жаркий день. Я оставила телят у камышей, сама пошла купаться. Все было так хорошо. Но вот появились большие черные тучи, хлынул дождь с градом. Я выскочила из воды, побежала к одежде и незаметно наступила на лягушку. О, хяэрхан![19] Что я наделала? Ведь лягушка тоже жить хочет. Мне нужно было прочитать молитву, а я побоялась грома и забыла помолиться.

Вадим слушал ее невинную исповедь и думал о другом. Он видел маленькую пастушку, идущую по степи под палящим солнцем. Целый день она в раскаленной от жары степи, сомлевшая, одурманенная зноем… Потная, полезла в воду. Вышла из воды, попала под холодный дождь. Не сменила мокрой Одежды, ходила так до самого вечера. Этого было достаточно для ее слабенького, еще детского организма.

— А еще какие грехи у тебя, Нюдля? — горько усмехнувшись, спросил Вадим.

— Больше у меня нет грехов, — с серьезным видом ответила девочка и пояснила: — Маму и всех старших я слушаюсь, телят в коровье стадо не пускаю, гелюнгам низко кланяюсь, молитвы знаю.

— Какой грех, Нюдля, по-твоему, самый большой? — спросил Вадим.

Нюдля задумалась или принялась вспоминать о чем-то. Наконец сказала:

— Убьешь лягушку — это все равно, что лишить жизни семь монахов.

Как ни сдерживался Вадим, не утерпел и рассмеялся.

— Значит, монах стоит меньше, чем болотная жаба?

Девочке был непонятен смех русского доктора. Она нахмурила брови в недетской обиде на него.

— Лягушку жаль, — пыталась объяснить Нюдля, — она маленькая, каждый может обидеть. Ей нечем защищаться от врагов, вот почему за нее заступается бог.

Вскоре Нюдля уснула. Вадим думал: еще совсем кроха, а борется за свои убеждения, спорит! Дай такой возможность приобщиться к грамоте, к культуре… Пробуди веру в себя, введи в мир науки — каким умным человеком выросла бы эта юная степнячка! Глядишь: бедный лягушоночек этот обернулся бы, как в сказке, прекрасной царевной. Восемь лет, а судьба уже определена — вечная пастушка.

Семья Бергяса держит у себя дома восемь дойных коров. Еще с десяток буренок они отдают на время бедным родственникам, живущим здесь же, в хотоне. Остальное стадо пасется в степи. Коровы телятся там и выгуливаются круглый год. Приплод не отбивают от материнского стада по пять-шесть месяцев.

Если посмотреть со стороны на Бергяса, то можно подумать, что он человек — душа нараспашку! Иной бедолага в долгах как в шелках, а жизнь свое требует — детишек куча. Бергяс и не вспомнит о прежнем — даст на лето и осень дойных коров и тем, кто еще не расплатился за полученное, бывает, семь-восемь годков ждет… Если бедному сородичу понадобится конь или телега на выезд, и здесь Бергяс покажет свое понимание нужды, даст, не откажет. Овчин на полушубок, клок шерсти вдове, чтобы связать пару носков сиротке — иди, проси у Бергяса, с пустыми руками не возвратишься. Выслушает и уважит Бергяс. Далеко ли ходить за примером?

Дочь Окаджи Бораева, Харада, на выданье, но приданого кот наплакал. Узнав об этом, Бергяс сам позвал к себе отца невесты.

— Я слышал, Окаджи, что твоя дочь засватана. Отдать дочь замуж — не простое дело, — поучал Бергяс. — Молодой семье нужен крепкий зажиток для начала. Гляди, если нужна помощь, не таись. Я ведь тебе не чужой человек. Знаешь небось степную погудку: «Лучше останусь с одним посохом в руке, чем допущу о себе худую славу».

И без напоминания Бергяса Окаджи порывался было идти к старосте за подмогой, да отступал. Ох не проста эта помощь! Крепко впрягал в хомут глава хотона своих сородичей за любую услугу! Крепко и надолго! Иногда и детям приходилось отрабатывать долги своего родителя. Поэтому Окаджи не спешил к Бергясу за щедрым займом, искал: нельзя ли обойтись поскромнее да без долгов. Не одну бессонную ночь провел бедняк, вздыхая. Старший сын, спасибо ему, на все был согласен ради любимой сестренки, да ведь и сына жаль! И вот Бергяс решил-таки приласкать семью бедняка, сам идет навстречу.

Окаджи выслушал Бергяса и, помявшись минуту, принялся вслух рассуждать о том, чего еще недоставало для свадьбы. Ему требовалось четыре девскюра[20], пять ширдыков[21] и десятка два отрезов ткани для подарков родственникам.

— Было о чем горевать! — возмутился Бергяс. — Да у меня этого добра — хоть даром бери!.. Ты о деньгах говори, сколько тебе деньжат подбросить?

Нет! Не узнать сегодня Бергяса! И отцом и братом прикидывается, будто все его богатство и не его вовсе. Любой протяни руку — бери, сколько донесешь. Однажды вот так, как нынче, кое в чем подразжился бедняк Окаджи Бораев у Бергяса. Шесть лет назад… И столько же бродит теперь по степи Окаджи со своим старшим, как привязанный, за чужим стадом — пасет восемьдесят двухлетних телок Бергяса. А весной в тот гурт староста добавил сто двадцать холощеных бычков-трехлеток русского скотопромышленника Миколы Жидкова.

За целый год непростого их труда положил Бергяс Окаджи и взрослому его сыну плату натурой: две коровенки, пять овец, портки из овечьей шкуры тому и другому, кожаные сапоги старшему, три плитки калмыцкого чая и одну шубу — на двоих… А как будет оплачен выпас ста двадцати бычков? Окаджи ничего не знает. Бергяс молчит, а его дружок, русский, Микола, глаз не кажет, будто забыл о своем стаде. Окаджи хотел бы спросить о бычках, да боится разгневать Бергяса. Сам лишь думает с надеждой: «Может, Бергясовы нынешние дары к свадьбе нами уже отработаны, за чужих бычков подвалило нам такое счастье?»