Вернувшись в степь, Борис собрал десятка полтора таких же бродяг, не желавших расстаться с оружием. Напали на улусный Совет, затем на станичную милицию в Задонье. В открытом бою их чуть не поголовно порубили казаки из местной самообороны. Борису и здесь повезло: его спасла офицерская форма. Гнавшийся за ним казак из рядовых растерялся, не выстрелил.

Теперь, после столкновения с отрядом Церена у урочища Унгун, потеряв соратников, Борис искал, куда бы приклонить голову. Кто-то подсказал о существовании вооруженной группы конокрада Шанкунова. К этому новому не очень-то надежному прибежищу и направлялись они с Такой.

Перед уходом Борис сказал:

— Спасибо вам, Зина и Сергей, за хлеб-соль… Хотел мобилизовать тебя, шурин, по законам военного времени, но вижу — не вояка. Ладно уж, будь по-вашему: торгуйте бычками, пока совдепы собственные ваши шкуры себе на кожанки не выделают… Не обижайтесь за нечаянное вторжение… Покатился я, видно, как курай через степь. Чует сердце: последний раз мы вот так вместе.

Зина уткнулась в грудь брату, плакала без слов, не смея ни остановить Бориса, ни поругать его за беспутную долю, которую он сам себе выбрал.

…В стане Шанкунова Жидков пробыл пять дней. Больше не мог там оставаться. Шанкунов вел в степи образ жизни заурядного ворюги: угонят стадо овец — пируют, пока сожрут. Оголодают — снова идут на грабеж. Хватали, где удавалось, обирали всех подряд, кто на глаза попадется. Об организованной борьбе с совдепами, как мыслил себе настоящее дело кадровый офицер Жидков, ни Шанкунов, ни его подручные не помышляли. Кончилась их недолгая связь тем, что один из бандитов изъял у сонного Бориса портмоне и отцовский серебряный портсигар… Застрелив грабителя на глазах у главаря банды, Борис покинул это сборище, ушел с ним вместе и Така.

Вскоре в Задонье объявился отряд «зеленых» под предводительством Маслакова. Эти яро ненавидели Советскую власть и были Борису ближе по своим целям.

Маслаковцы численностью до пятисот сабель переправились через Дон и крупными отрядами растеклись по калмыцким улусам. Они громили только что созданные Советы, расстреливали активистов. Временно им удалось овладеть Элистой… 29 апреля 1921 года налетчики расстреляли здесь тридцать два коммуниста и комсомольца. В числе расстрелянных оказались: председатель Манычского улускома Буданов, ответственный секретарь улускома партии Наумов. Этих бесстрашных людей степняки успели полюбить за бескорыстное служение бедноте. Горе прихлынуло к обескровленным военными годами хотонам.

Калмыцкий ЦИК принял срочные меры по обузданию налетчиков. К середине лета банда распалась. Позорной смертью полегли под саблями конармейцев Григорий Маслаков, ставший его ближайшим помощником Борис Жидков и неразлучный с ним Така Бергясов.

Зина приехала в ставку улуса к сестре на другой же день после ночной встречи с Борисом, да и то лишь затем, чтобы поведать Нине о кончине родителей.

Сестры погоревали, поплакали. О том, что в степи рыскают Борис и Така, готовые обезглавить Церена, Зина так и не решилась сказать сестре. Обронила лишь как-то походя: мол, пусть Церен бережется, много у него врагов.

Нохашкины и без намеков знали о непростой своей нынешней судьбе.

Расстались сестры без грусти, словно позабыв пригласить друг друга в гости.

Именно эту встречу очень непохожих и очужевших одна к другой сестер и обратил Кару Кандуев на заседании исполкома против Церена.

А время весело бежало вперед, набиралась сил новая жизнь в степи.

Прошел еще год. Вадим с Цереном не щадили себя ни на выезде, ни в улусном центре. Много дел — много и ошибок, потому что иногда недостает времени как следует все продумать. Да ведь и опыт руководства людьми появляется лишь с годами.

В отличие от прежнего секретаря улускома Вадим Петрович никогда не вмешивался в конкретные дела исполкома улусного Совета. Его любимой поговоркой была: «Чтобы научить человека плавать, бросай его на глубокое место, не спеши со спасательным кругом!»

Конечно, Вадим не оставлял молодого председателя исполкома без внимания. Позвонит Церен или придет за советом — вместе разбираются в трудном деле дотошно. Не упустит Вадим случая поговорить с Цереном о ленинском стиле руководства, даст нужную книгу. Радовал Церен своей энергией. Огорчал горячностью, случалось, и срывался…

Как-то к концу рабочего дня в исполком пожаловал из Дунд-хурула преосвященный Богла-багша. Пришел с жалобой на смуту, посеянную в стане хурула новой властью. История этой смуты в изложении настоятеля монастыря выглядела так. Еще весной, согласно решению исполкома, все граждане улуса, в том числе и гелюнги, были обложены налогами — в соответствии с численностью стада и другими доходами. Часть гелюнгов почему-то уклонялась от внесения своей доли в казну.

В Дунд-хуруле таких недоимщиков оказалось четверо. Об этом доложили председателю исполкома сборщики налога. Нохашкин приказал командиру улусной сотни Шорве Уташеву «обеспечить явку недисциплинированных граждан», не пожелавших считаться с требованиями закона. Шорва отрядил конного бойца в Дунд-хурул. Гелюнги пожелали идти пешком. Было ли так условлено среди недоимщиков, или монах подбился в пути, но один из них лег посреди дороги и отказался идти дальше. Боец долго уговаривал гелюнга, затем, рассердившись, протянул его вдоль спины плетью. Гелюнг, вопя молитву, подхватился с места и бегом кинулся обратно в хурул. Боец не знал, как быть дальше: гнаться ли за одним или привести трех других. Пока он соображал, гелюнг прибежал в монастырь и, вопя на весь двор, отрекся от своего сана, призывая остальных монахов к протесту против насилия над верой…

Богла-багша пришел к председателю исполкома с жалобой на насильственные действия красноармейца, поднявшего руку на служителя культа…

Историю эту в какой-то мере Церен уже знал со слов Шорвы.

— Вы, гражданин Богла-багша, извините меня, но что бы вы делали на месте того бойца, который выполнял мое распоряжение и приказ командира сотни? Разве монахи не могли сесть на лошадей и спокойно приехать в исполком, чтобы объяснить, почему они не платят налога? А почему они сами не приехали, не ожидая нарочного бойца?

Богла-багша счел такой тон разговора с ним неуважительным к сану и, обидевшись, пошел искать защиты у Семиколенова.

— Хамба-лама, наш представитель буддийского духовенства в Петрограде, прислал в хурул грамоту, где сказано, что Советская власть не будет преследовать священников, потому что у новой власти есть такой закон, как же можно расценить действия того воина? Я усматриваю поругание веры. Председатель улусной власти не пожелал согласиться со мной и наказать виновного за богопротивный поступок, — напористо толковал багша.

— Боец применил самоуправство, — разъяснил Семиколенов. — За это самоуправство он будет наказан. Вы же, как настоятель хурула, примите со своей стороны меры к тому, чтобы прислужники веры соблюдали гражданские законы и не вступали с нами в конфликт.

Богла-багша молча перебирал четки, уставясь в пол.

— У вас все? — спросил Вадим Петрович у багши. Багша решил высказаться до конца.

— Преследуя бандитов, ваши воины ворвались на территорию хурула, огласили окрестности стрельбой. Мы просили бы не допускать такого богохульства впредь.

— И это будет сделано, святой отец! — заверил настоятеля монастыря секретарь улускома. — Но у нас встречная просьба: не пускайте в монастырь бандитов. Надеюсь, вам понятно существо нашей просьбы: бандиты убивают невинных людей, а это противно всякой вере — и христианской и буддийской.

Когда Богла-багша ушел, Вадим долго думал об этом разговоре, перебирая в памяти подробности. Будучи неверующим, Вадим сторонился общения со служителями культа. Как правило, это люди начитанные, они хорошо готовятся к встрече с противником. «Для нас же, — раздумывал Семиколенов, — их появление — всегда неожиданность. Вот и Церен: оттарабанил ему по-казенному, что можно, чего нельзя, а второпях мог сказать лишнее, как проявил неуместную ретивость боец в обращении с гелюнгом. Нужно серьезно как-то поговорить с Цереном о его упущениях. Одно дело — преданность работе, другое — умение!» — подумал секретарь.