Взволнованный словами друга, Араши заходил по комнате, но тут же остановился и опустил руки на плечи Вадима:

— Зажег ты меня, друже! Хочу в степь! Ой как хочу!

Они сели на диван, закурили…

Всю дорогу, пока ехал до Москвы, Вадим перебирал в памяти события последних лет, свои поездки по аймакам и хотонам, разговоры с людьми, непростые наблюдения. Теперь все это будто выстраивалось в один ряд. И мысли, и дела высвечивались в напряженном сознании… «Уже девять лет, как свершилась революция, но мироеды цепко держатся за старое, опираясь на вековые обычаи. Разбежались зайсаны, но расплодилось, будто кочек на болоте, кулачье. А эти отлично познали законы бытия, диктатуру «голодного желудка» и держат бедноту в покорности. Выходит, нужно снова готовиться к схватке? Но изменения в психологии людей происходят не так скоро…»

Заговорил Араши:

— Мне вспомнилась сейчас, Вадим, наша первая встреча, в двенадцатом году. Ты рассказал тогда про мальчишку, размечтавшегося о небесной корове. Ребенок надеялся: та корова напоит молоком всех и досыта.

— Не зря мечтал об этом Церен! — обрадовался словам Араши Вадим. Страшно подумать: мы тогда не в состоянии были помочь и одной обездоленной семье! А сейчас? Целые народы, отсталые, полудикие, возродились, словно из небытия, и, опираясь на руку русского брата, делают новую жизнь!

— Как недостает нам всем Ленина сейчас! — закончил Вадим.

— А у нас есть карточка, где папа рядом с Лениным! — похвалился вдруг возникший в проеме дверей старший сын.

Возбужденный собственными словами, Араши уставился на сына, потом рассмеялся:

— Кто ни заявится к нам, он непременно достанет тот единственный снимок! Большевиками растут сыны! А снимок-то и в самом деле памятный: когда мы возвращались после подавления Кронштадтского мятежа, Владимир Ильич сфотографировался с группой бойцов. Забыл я уж о том эпизоде минувшего, а тут вдруг в прошлом году разыскал меня фотограф и сам вручил!

Пожухлая осенняя трава еще колышется под набегами ветра-низовика. До туч, набухших как коровье вымя к вечеру, можно рукой дотянуться. И пастушок Анджа весело замахивается на свесившиеся с неба тучи кнутом, отгоняя их. Андже хочется пригнать отару в хотон до того, как обрушится ливень. Паренек намаялся за день, но его нынешняя усталость ничто по сравнению с тем, что пришлось ему перенести. А сейчас, хоть и устал, хочется кричать от радости, петь… И вся его голосистая натура так и рвется наружу: он то и дело покрикивает на коров, напевает себе незатейливый мотивчик, хлестко щелкает кнутом.

Анджа высок, гибок, словно прутик, со скуластеньким ясноглазым лицом. Ему пятнадцать.

А когда Андже сравнялось восемь, отец отвез его в Дунд-хурул послушником. Тяжела ноша манджика в хуруле! Вставать ему полагается раньше наставника-гелюнга и делать все, что прикажет монах.

И таких бедолаг, как Анджа, было в монастыре немало. Каждому гелюнгу положено держать при себе бесплатного служку, зорко приглядываясь к мальчику: достаточно ли он покорен, внимателен ли слову божьему, чтит ли молитвы… Но молитвы потом, когда мальчик заматереет в кости и окрепнет духом. А пока его дело: мыть полы, стирать белье, приносить из степи свежую полынь, чтобы вытравливать из кибитки блох. Какое-то время отводилось и на изучение обрядов, заучивание канонов. Годам к двадцати послушник уже мог самостоятельно отправить обряд, и тогда его посвящали в сан.

Анджа удался подвижным, всякая работа ему в охотку. Куда хуже, когда престарелый монах начинает талдонить на непонятном языке наущения будды. Чтобы не забыть, их нужно бесконечно повторять. А если станешь заговариваться, получишь оплеуху от наставника. Для занятий с такими мальчиками-манджиками, подобно Андже, имелся в хуруле гевгю, законоучитель, толстый, совсем облысевший, с крупными мясистыми губами. Он часто зевал, икал от переедания, и тогда речь его становилась смешной и невнятной. А повторять ее следовало в точности, с паузами и вздохами… Если не перескажешь в точности, получишь столько ударов палкой по голому заду, сколько слов пропустил. Даже тех слов, какие пропустил, заикаясь, сам гевгю.

Маленького Анджу привезли в хурул в голодном двадцать первом году.

Отец отдал в монахи, чтобы спасти от голода. В многодетной семье Бюрчи было три дочери и два сына. Ребята уже не вставали от недоедания. Но дедушка Азыд Ходжигуров видел в судьбе внука доброе предзнаменование — будет кому замаливать грехи всей семьи.

Анджу принял на воспитание один из влиятельных гелюнгов хурула по имени Гунзуд, выходец из рода Чоносов. В ту пору в подчинении у Гунзуда было восемнадцать мальчиков разного возраста, потом их осталось трое. В числе их неизменно пребывал Анджа, хотя его давно подмывало удрать в школу, которая открылась в Хагте, а то и дать стрекача домой. Анджа не мог не заметить, что хурул больше чем наполовину опустел, не так охотно уже везли сюда свои дары окрестные скотоводы. Прежние гелюнги, отрекшись от сана, меняли изображение бурхана в руках на пастуший кнут, обзаводились собственным хозяйством.

Отец Анджи вступил в коммуну, сестренки заневестились, младший братишка бойко читал книги. Но дед Азыд не позволил Андже отрешиться от монастыря.

Помощь пришла Андже, откуда и не ждал. В прошлом году старшую сестренку засватал переехавший в Хагту из дальнего хотона Кукан комсомолец Бамбыш Очиров. Парень организовал в хотоне комсомольскую ячейку. А весною этого года, когда на базе Хагтинской коммуны создали колхоз и назвали его «Уралан»[73], приглянувшегося своей сноровкой в делах, покладистого характером Бамбыша избрали в руководители артели. Гаха Улюмджиев стал его заместителем.

Колхоз объединил более ста хозяйств.

Войдя в семью Бюрчи, — Бамбыш вспомнил не без подсказки своей молодой жены о томящемся в монастыре подростке. Дед по-прежнему противился, но уже не так, как прежде. Наконец столковались и с дедом.

Сначала Бамбыш привел юного монаха в школу, где преуспевал в науках его младший брат Нядвид. В школе-интернате Андже все нравилось, но сидеть вместе с девятилетним братом в одном классе он стыдился.

Начинать пришлось с азбуки. Анджа семь лет уже долбил одну грамоту в монастыре — то была тибетская, пригодная лишь для чтения буддийских книг. Теперь — все начинать сызнова… Учитель Доржи Балдуевич Антонов вручил бывшему послушнику красивую книжку с картинками — букварь. Младший братишка Нядвид разом с десятилетним Моконом, братом нынешнего председателя колхоза, ходили к Андже в степь, натаскивали его там по грамматике и правилам счета. Так было лучше: все же с двумя, а не на виду у целого класса. Анджа ходил по этим самым наукам не лучше, чем корова по льду… Но учеба не стояла на месте. Анджа старался все хорошенько запомнить, а Нядвид с Моконом не смеялись, когда рослый паренек, хорошо читавший по слогам, никак не мог понять, откуда берется «туча», если «ту» приставить к «ча».

Отец их, Бюрчя, пас свою отару поблизости, поэтому мог на какое-то время подменить Анджу, когда появлялись его юные учителя с книгами за ремешком пояса. Зато к осени следующего года Анджа уже мог спокойно сидеть в третьем классе, где учились дети хотя и помоложе его, но все же не с такой разницей в годах.

Кочевые скотоводы почти не заготавливали сено впрок, держали скот круглый год беспривязно. К зиме коров и овец пригоняли поближе к озерам, где было много камыша. Здесь животные могли в бескормицу дать работу зубам, пусть и бесполезную для желудка, но все же… В этом году председатель Бамбыш Очиров дал указание — заготовить на зиму сено. И вот в погожие дни начала лета шесть внушительных скирд отменного лугового сена поднялись душистыми курганами в степи. Что ни говори, сенцо получше камыша. Застоговали и вроде бы забыли до черного дня. Но приметил ту скошенную травку Лиджи Бакуров… Колхозный скот приходит на ночь в хотон, а полсотни буренок да двести овец единоличника Лиджи, оберегаемые наемными пастухами, бродят в это время вокруг общественных скирд. И запас этот, давшийся очень непросто артельщикам, неловким в обращении с косой, заметно тает…