Однако сегодня, едва Архипов взялся за свою рукопись, дверь кабинета приоткрылась. Сверкнули очки Аркадия Ильича Стекольщикова. Без сомнения, Аркадий Ильич специально выждал момент, когда Архипов останется один. Он любитель конфиденциальных разговоров.

Архипов недовольно взглянул на Стекольщикова: не было у него сейчас настроения вести какие бы то ни было беседы. Но Аркадий Ильич будто бы и не заметил этого его недовольства.

— А я, Иван Дмитриевич, ведь виниться пришел, — сказал Аркадий Ильич и хохотнул заискивающе. — Правда, правда. Как говорили в старину: не вели казнить, вели миловать. И не удивляйтесь, Иван Дмитриевич, я серьезно говорю — виниться перед вами пришел…

— Я вас слушаю, Аркадий Ильич, — сказал Архипов.

Стекольщиков опять хохотнул.

— Письма-то ведь эти анонимные, Иван Дмитриевич, в горком я написал. Собственноручно на машинке выстукивал. Забавно? Или вы мне не верите?..

— Нет, отчего же, — сказал Архипов. — Верю.

— А не слишком ли легко верите, Иван Дмитриевич? Если я сейчас скажу, что пошутил, что напраслину на себя возвел, как вы себя чувствовать будете? Как? А? — Очки Стекольщикова блеснули и тут же погасли. — Отчего вы так сразу мне поверили, Иван Дмитриевич?..

Он не сел в кресло, а продолжал ходить по кабинету своей подпрыгивающей, птичьей походкой, время от времени останавливаясь и взглядывая на Архипова.

— Отчего так легко в реестр анонимщиков, врагов своих занести меня готовы? Не оттого ли, Иван Дмитриевич, что всегда в глубине души меня презирали? Презирали ведь, признайтесь?..

— Наш разговор, Аркадий Ильич, принимает весьма странный оборот, — сказал Архипов.

— Действительно странный! Очень странный! — с воодушевлением воскликнул Аркадий Ильич. — Я, ваш старый товарищ, прихожу к вам с признанием, что анонимки на вас писал, а вы даже не спросите, почему я это сделал. Причины какие у меня были? Что толкнуло меня на этот дикий поступок?.. Или вам не любопытно это, Иван Дмитриевич? Все едино? Отчего вы молчите?

— Что дальше, Аркадий Ильич? — сказал Архипов. — Я жду.

— Да что вы за человек, Иван Дмитриевич! Да возмутитесь, выйдите из себя, прикажите мне убраться вон из кабинета, наконец! Разве я этого не заслуживаю, по-вашему?..

— Аркадий Ильич, мы слишком давно друг друга знаем, чтобы разыгрывать друг перед другом театральные спектакли, — сказал Архипов. — Избавьте меня от этого.

— Ну ладно, — Стекольщиков ухватился обеими руками за спинку кресла, перегнулся, приблизив свое лицо к Архипову. — А тот факт, что я сам признаюсь в постыдном своем деянии, вас, Иван Дмитриевич, не ставит в тупик? Не кажется заслуживающим внимания? Не наводит на некоторые размышления? С чего это мне виниться перед вами спешить? Вы не подумали?

Архипов молчал.

— А если я скажу, что ради вас это сделал? Ради вас эту вину, эту грязь на себя принял? Такую возможность вы, конечно, допустить не можете?.. Ах, Иван Дмитриевич… — разом вдруг расслабившись, укоризненно вздохнул Аркадий Ильич. — Вам такая мысль и в голову не приходила, не правда ли?.. И не усмехайтесь, Иван Дмитриевич. Я никогда перед вами душой не кривил и сейчас не кривлю. Хотите верьте, хотите нет, дело ваше, а только я благую ведь цель преследовал, когда письма эти на машинке выстукивал. Нет, погодите, Иван Дмитриевич, — воскликнул он, заметив, как Архипов протестующе шевельнул рукой. — Сначала меня выслушайте, а уж потом судите. Ну, пусть перемудрил я, перемудрил, комбинацию слишком сложную затеял, согласен, но выбора-то иного у меня не было… И только на одном стоять буду: чист я перед вами, Иван Дмитриевич, чист… Вот вы, я вижу, опять усмехаетесь, вам мои слова, разумеется, нелепицей, абсурдом полным кажутся, и я могу вас понять. Я бы сам то же самое думал на вашем месте. Но разве вы сами, Иван Дмитриевич, не ведете себя порой парадоксально, нелогично, отчего же не допустить тогда, что и аз грешный мог себе позволить нечто подобное? Или и верно, что дозволено Зевсу…

Стекольщиков сделал паузу. Его очки беспокойно взблескивали, нацеливаясь на Архипова. Щеки розовели старческим, склерозным румянцем.

— А я ведь догадывался, — задумчиво сказал Архипов, — я ведь догадывался…

— Нет уж, Иван Дмитриевич, — живо отозвался Стекольщиков. — Это теперь, когда я перед вами стою и, как на духу, все рассказываю, вам кажется, будто вы догадывались. А на самом деле вы никак не могли догадываться, никак. Потому не могли, что цель-то, которую я преследовал, вам неизвестна. Вы же главного — побуждений моих не знаете. Как же вы могли догадываться?.. Или вы всерьез полагаете, что я вас очернить хотел? Счеты с вами сводил? Да какие же у нас могут быть счеты? У меня же человека, кого бы я более вас ценил, товарища более давнего, чем вы, Иван Дмитриевич, и нету! Ваше право не верить мне, презрением своим заклеймить, уничтожить, но я правду вам сейчас говорю!..

— Оригинально! — сказал Архипов. — Очень оригинально. Я и не подозревал, что нынче с помощью анонимок объясняются в любви и уважении…

— Вот именно! — обрадованно воскликнул Стекольщиков, прижимая обе руки к груди. — Вот именно! Вы почти в цель попали, Иван Дмитриевич. В яблочко! — Нервная, нарочитая веселость опять вернулась к нему. — Вы еще не угадываете ход моей мысли? А ведь ход-то элементарный! Я, Иван Дмитриевич, ведь к чему стремился, какую задачу перед собой ставил? Наших с вами противников опередить! Их же оружие из рук выбить, перехватить. Скомпрометировать их раньше, чем они в атаку перейдут. Причем, учтите, Иван Дмитриевич, их же средствами скомпрометировать, вот что существенно, вот на чем расчет свой я выстраивал! Понимаете теперь, Иван Дмитриевич? Пусть-ка они теперь со своими кляузами сунутся! Нет уж, дорога закрыта! Понимаете?

— Нет, — сказал Архипов с усмешкой. — Не понимаю. Для меня это слишком сложно, Аркадий Ильич.

— Не хотите, значит, понять, — сокрушенно откликнулся Стекольщиков. — Не хотите. И по глазам вижу: не верите вы мне, Иван Дмитриевич. Скажите — не верите ведь? А?

— Не верю, Аркадий Ильич, — сказал Архипов. — Не верю. И может быть, уже хватит на сегодня?

— Повинную голову, Иван Дмитриевич, и меч не сечет. А я к вам ведь с повинной пришел. Забавно получается, не правда ли? Ради вас старался, и вы же меня едва ли не в низости уличить готовы…

— Бросьте, Аркадий Ильич, — устало, словно бы потеряв уже всякий интерес к собеседнику, отозвался Архипов. — Времена иезуитов прошли.

Стекольщиков снова коротко хохотнул, показывая, что оценил шутку Архипова, но что-то жалкое, заискивающе-угодливое слышалось в этом коротком смешке.

— Надеюсь, Иван Дмитриевич, этот разговор останется между нами?..

— Удивительный вы все-таки человек, Аркадий Ильич! — сказал Архипов, отвечая скорее каким-то собственным мыслям, чем Стекольщикову. — Я вот смотрю на вас и думаю: что вас точит? Что вам покоя-то не дает? Мы с вами уже в том возрасте, когда, как говорится, пора и о душе подумать, а вы все суетитесь, все суетитесь… Какой червь вас грызет?

— Не все могут позволить себе олимпийскую невозмутимость, Иван Дмитриевич. Кто-то должен и суетиться, как вы выразились, и грязную черновую работу на себя брать. Тут и запашок дурной, глядишь, к тебе прилипнуть может, и это стерпеть придется, а как же иначе?.. — Неожиданная жесткость прорезалась в его голосе. — А как же иначе-то, Иван Дмитриевич? Вы ведь по природе своей, Иван Дмитриевич, — непротивленец. Вы олимпийцем себя считаете, а на самом деле вы — непротивленец. Только это ваше непротивление другим приходится оплачивать…

— Уж не вам ли, Аркадий Ильич?

— А отчего вы так насмешничаете, Иван Дмитриевич? Или даже возможности такой не допускаете? Думаете, Стекольщиков бездарен, Стекольщикова по нынешним временам уже и в жертву принести можно? Это ведь тоже искусство — вовремя принести жертву. Может быть, так нынче оплачивается олимпийская невозмутимость? А, Иван Дмитриевич?..

Теперь Архипов уже с возрастающим любопытством смотрел на Стекольщикова, но молчал, как бы ожидая от него еще каких-то слов. Однако Аркадий Ильич тоже замолк. Наступила пауза. Тягостная тишина повисла в кабинете.