Решетников лежал не шевелясь, боясь побеспокоить, спугнуть Риту, вскоре он тоже, кажется, задремал, но быстро проснулся от какого-то странного, однообразно повторяющегося звука. Где-то за окном, далеко внизу, кричала кошка. Она не мяукала, а именно кричала, точнее, это был полукрик-полустон; в том, как равномерно, через одинаковые промежутки времени повторялся этот стонущий звук, было что-то механическое, безнадежное.

Решетников осторожно приподнялся на локте и нащупал в темноте часы. Светящиеся стрелки показывали половину четвертого.

И вдруг мысль о доме, о тетках, которые ждут его, пронзила Решетникова. Как же он мог забыть о них! Наверняка они даже не ложились и сходят сейчас с ума от беспокойства за него. Чего только, наверно, не пришло им в голову, какие несчастья не мерещились!

Так уж было заведено в их доме, что если он задерживался где-нибудь допоздна, то непременно предупреждал их. И как ни странно, несмотря на свои тридцать с лишним лет, он ни за что не мог бы признаться им, что провел ночь у женщины, да они и сами в мыслях своих не могли допустить этого. С их точки зрения, это было то же самое, что признаться в своей  н е п о р я д о ч н о с т и. Причем он знал, что тень этой  н е п о р я д о ч н о с т и  невольно ляжет и на репутацию женщины; что бы он о ней ни говорил, в их глазах она навсегда останется женщиной, недостойной уважения. А потому при всем своем отвращении ко лжи он готов был сочинять любые небылицы, готов был мучиться от сознания собственной нечестности и терзать себя за эту нечестность, но рассказать правду, даже намекнуть на нее, он не мог. И как ни старомодно, как ни нелепо, по современным понятиям, выглядело это их представление о порядочности и непорядочности, все-таки в их убежденности, в их нравственном максимализме было что-то, что вызывало уважение, что заставляло Решетникова, взрослого человека, робеть перед ними, как мальчишку. Как будто он и верно был виноват…

Он быстро оделся и потом несколько минут стоял возле кушетки, глядя на Риту и не решаясь дотронуться до нее. Потом наклонился и поцеловал ее.

— Мне надо идти, — сказал он шепотом. — Меня ждут.

— Господи, ты же взрослый человек… — отозвалась Рита полусонно, лениво растягивая слова. — Куда же ты ночью?..

Все-таки она покорно поднялась, накинула халатик, зажгла свет. Жмурясь, она смотрела на него.

— Я приду к тебе завтра, ладно? — сказал он по-прежнему шепотом.

— Нет, Митенька. — Она покачала головой. — Не приходи. Не нужно.

— Но почему? — Решетников даже задохнулся от неожиданности.

— Я так хочу, — сказала Рита. — Мне надо побыть одной.

— А я как же?

Рита пожала плечами:

— Не знаю.

— Но почему, почему?

— Это долго объяснять, а ты же торопишься, — с усмешкой сказала она.

— Ладно, не объясняй, я все равно приду, — решительно сказал он.

— Нет, Митя, не придешь. Тебе нужно — ты же уходишь. Мне тоже нужно. Побыть одной. Подумать.

Решетников чувствовал, как волна отчужденности снова поднимается между ними. Совсем другая женщина — не та, которую он целовал так недавно, — стояла сейчас перед ним. Или и сам он уже был другой?..

— Ну что ж, смотри, — сказал он. — Тебе виднее.

В этот момент тот самый стонущий звук, который разбудил Решетникова, опять донесся с улицы.

— Что это? — спросил он.

— Наверно, кошку кто-нибудь выбросил, — сказала Рита. — Берут животных, а потом мучают…

Они помолчали, прислушиваясь, но звук больше не повторялся.

— До свидания, — сказал Решетников. И вдруг вспомнил, что уже говорил сегодня эти слова. Может быть, и Рита подумала сейчас о том же?

От Риты веяло сонным, домашним теплом, и Решетников почувствовал: скажи она сейчас хоть слово, попроси его, и он не выдержит, забудет обо всем, останется. Но она промолчала, лишь полуприкрыла глаза — в знак прощания.

Решетников торопливо сбегал по лестнице, в мыслях его была сумятица, да он и не пытался сейчас разобраться в них, радость и горечь перемешались в его душе. Он бежал вниз, и опять тот надсадный, уже слабеющий звук, кошачий стон, раздавался в тишине лестничных клеток. Когда он вышел во двор, он понял, что звук этот доносится от кучи строительного мусора, запорошенного снегом. Решетников приблизился к ней и на битом, заснеженном кирпиче разглядел кошку. Слабая судорога передергивала ее тело. Видно, и правда кто-то выбросил кошку из окна, или, может быть, она сама сорвалась с карниза. И теперь Решетников уже ничем не мог помочь ей. Он только досадовал на нелепый случай, который, словно нарочно, подсунул ему на глаза это умирающее, страдающее от боли существо именно сейчас, в эту ночь, которая — что бы там ни случилось — навсегда останется в его памяти…

— Алексей Павлович, мне надо с вами поговорить…

Как ни старался Решетников придать своему голосу будничную, деловую интонацию, эта фраза невольно прозвучала слишком значительно, даже торжественно.

— Очень хорошо, — отозвался Алексей Павлович, — вы мне тоже нужны. Видите, я только что записал в блокноте: поговорить с Решетниковым. Раньше я, знаете, полагался всегда лишь на свою память, а теперь любую мелочь стал записывать. Пожалуйста, шестнадцать пунктов — на сегодняшний день. Кстати, это очень дисциплинирует, советую проверить на собственном опыте…

Алексей Павлович был в добродушном настроении, его близорукие глаза приветливо щурились за стеклами очков.

— Давайте начнем с официальных бумаг, — сказал он.

Алексей Павлович извлек из стола продолговатый конверт, аккуратно надрезанный ножницами с краю. Эту его привычку хорошо знали все в лаборатории — Алексей Павлович не терпел, когда при нем небрежно надрывали конверты, он не переносил этого так же, как некоторые люди не выносят, допустим, скрежета металла о стекло.

— Нас приглашают на всесоюзный симпозиум в Ереван. От нашей лаборатории возможны два доклада. Я бы предложил вас и Лейбовича. Тезисы нужно выслать не позже… так, сейчас уточним… не позже середины будущего месяца. Я думаю, для вас это не составит труда. Ваши последние опыты…

— Алексей Павлович, о них я и хочу поговорить с вами… — не поднимая глаз, сказал Решетников.

— А что, опять затор, загвоздка? То-то, я смотрю, вы давно что-то помалкиваете. Не иначе как готовите нам сюрприз…

— Да, — сказал Решетников. — Сюрприз, только не очень приятный. Опыты дали совсем не те результаты, которых мы… которых я ждал…

— Ну и что же?.. А причины? Как же вы объясняете это? Или вам еще нужно время?

— Нет, дело не в этом… — сказал Решетников.

Казалось, столько уже раз репетировал он этот разговор с Алексеем Павловичем, столько раз повторял его наедине с собой, в уме, а теперь вот с трудом подбирал слова, как студент, выучивший предмет и вдруг растерявший сразу все, что помнил, оказавшись перед лицом экзаменатора…

— Дело не в этом… Просто те предположения о роли, о специфичности внутриклеточной воды, из которых мы исходили, оказались ошибочными… Мы опровергли то, что так старались доказать, и доказали то, что старались опровергнуть…

— Погодите, погодите… — остановил его Алексей Павлович. — Не слишком ли вы торопитесь?

— Нет, наоборот, — сказал Решетников. — Теперь мне кажется удивительным, что я так долго не мог понять этого. Вот, здесь все изложено. И результаты опытов, и обзор литературы, все…

— И вы хотите сказать, что Василий Игнатьевич…

— Да…

Вот и подошли они к решающему моменту в их разговоре. Что сделает сейчас Алексей Павлович, что ответит?

Решетников молчал, молчал и Алексей Павлович, только шелестели страницы рукописи, которые машинально перебирал он. Решетников ждал, что сейчас Алексей Павлович спросит: а как же опыты, которые проводили мы вместе с Левандовским? Разве не были они достаточно убедительны? И тогда придется объяснять методическое несовершенство этих опытов. И хотя не вина, а беда исследователей заключалась в том, что методика подобных экспериментов еще не достигла тогда того уровня, которого она достигла сегодня, все-таки неизбежность, необходимость этого объяснения казалась Решетникову особенно тягостной.