А Решетников неожиданно для себя вдруг стал защищать Андрея:

— Да нет, он не кляузник. Он ведь и верно убежден, что так для лаборатории будет лучше. Он искренний человек.

Первый раз он вдруг подумал: каково же сейчас самому Новожилову вот так, зная, что он обрекает себя на разрыв с друзьями, решиться идти одному против всех? Легко ли? Просто ли?

— И все равно это непорядочно, — сказала Рита. — Сразу строчить письма, жаловаться…

— Не знаю… — сказал Решетников. — Я вот о чем сейчас думаю. Мы осуждаем его за то, что он написал письмо в райком, мы говорим: «непорядочно», мы все сразу ополчились против него… А существо дела — прав он или не прав? — уже отступает на второй план. Важно, что поступать так у  н а с  не принято. Непорядочно. Неблагородно. Выражать недовольство где-нибудь в коридоре, на лестничной площадке — это пожалуйста, это сколько угодно, а написать письмо в райком — стоп! Непорядочно!

— Ты что же, уже изменил свое мнение? — спросила Рита. — Быстро.

— Нет, просто мне кажется, что когда обе стороны ожесточаются, это не приводит ни к чему хорошему.

— Кляузник, кляузник твой Новожилов, — повторила Рита. — Ты бы ведь не стал писать писем, правда?

— Черт его знает, — сказал Решетников. — Наверно, нет.

Он помолчал.

— А ведь писал однажды, писал, пытался защитить Левандовского. Два дня ходил, как в тумане, как в горячке, все сочинял это письмо.

— Ну, то совсем другое дело, — сказала Рита. — Ради Левандовского и я бы пошла и в огонь и в воду. Несопоставимые это вещи.

— Да, наверно, несопоставимые, — согласился Решетников.

— А ваш Новожилов, между прочим, не только кляузник, он еще и грубиян и зазнайка. Он знаешь на днях что мне сказал? Женщина, говорит, хороший научный работник — это исключение из правил. У женщин, мол, слишком много своих женских забот, чтобы они могли серьезно заниматься наукой. Ну ничего, я ему ответила!

— Это он решил порисоваться перед тобой, — сказал Решетников, смеясь. — Просто у него такая манера ухаживать за женщинами.

— Ну да, ну да, вместо комплиментов говорить им гадости, есть такой сорт мужчин… Сережка! — вдруг спохватилась она. — А ты что навострил уши? Почему еще не в кровати? Ну-ка, марш в постель, живо!

— Ой, мама, я хочу еще послушать…

— Никаких «послушать»! Завтра тебя не поднять будет. Ну-ка, без разговоров!

Она зажгла маленькую лампу на столике возле подоконника, накинула на нее платок.

— А теперь отвернись и спи, — сказала Рита, когда Сережка наконец устроился на раскладном кресле-кровати. — И не балуйся.

— А мы не будем ему мешать? — шепотом спросил Решетников.

— Да что ты! — сказала Рита. — Он привык. Мне иногда до двух, до трех часов приходится работать… Пишу, читаю, а он хоть бы что — спит. А тут как-то он мне говорит: «Мама, ты когда защитишь диссертацию, мы с тобой всю ночь будем разговаривать, ладно?»

— Спокойной ночи, дядя Митя, — уже сонным голосом пробормотал Сережа.

— Спокойной ночи…

Некоторое время они сидели молча. В комнате стояла тишина, только слышалось легкое дыхание засыпающего ребенка. И хорошо и безмятежно было на душе у Решетникова. Новое, до сих пор незнакомое чувство охватывало его — как будто он уже был членом этой маленькой семьи, как будто уже ложились на его плечи заботы о ней, и радостно было ему нести эти заботы. Чувство домашнего очага. В тетушкином доме он всегда оставался мальчиком, ребенком, племянником, которому надо было напоминать, чтобы он вовремя поел и тепло оделся, которого старались уберечь от лишних хлопот. А здесь, рядом с Сережкой и Ритой, он ощущал себя по-иному. Взрослый, заботливый человек, мужчина в доме.

Таня Левандовская была права — в юности они искали сложности, они сами коверкали, усложняли, запутывали свои отношения. Больше всего они боялись, что у них все будет, как у других, как у всех. Они жаждали исключительности. Они не понимали, что любовь сама по себе уже исключительна, уже неповторима. Они всматривались в каждое движение своего чувства, они, как препараторы, исследовали каждый его изгиб, каждый излом. Они были заняты больше каждый самим собой, чем друг другом.

А теперь, казалось ему, все складывалось совсем по-другому. Возле Риты ему было легко и просто.

Сережа вздрогнул во сне, зашевелился. Он спал, повернувшись к стене, и Решетникову была видна его тонкая мальчишеская рука, вылезшая из-под одеяла, его маленький затылок с ложбинкой, со светлыми косичками нестриженых волос…

«…Лейтенант догнал его и выстрелил в затылок…»

Нет, и в этой комнате не мог он сегодня обрести покоя…

«Таня, я знаю, тебя удивит это мое послание; может быть, у тебя даже не хватит терпения дочитать его до конца, тем более что оно будет довольно длинным — слишком многое мне нужно тебе объяснить. И все-таки я пишу — у меня нет другого выхода, другой возможности.

После нашего того — последнего — разговора, когда ты ушла, а я остался стоять посреди улицы, я думал, что между нами все кончено. Как будто  т о й  своей фразой, т е м  своим словом — ты знаешь, каким, я не хочу его повторять — ты провела черту, и теперь все, что осталось по ту сторону черты: наши случайные встречи, наши разговоры, даже твое недовольство, когда я попадался тебе на глаза, — все казалось таким прекрасным, почти счастьем, которого я не ценил, а по эту сторону черты уже ничего не было, одна пустота. Я знаю, я сам виноват, я сам все испортил. Я не хотел довольствоваться тем, что имел, я слишком многого требовал. Неправду я говорил, когда уверял тебя, что мне от тебя ничего не надо — я и себя обманывал этим. Да ты и не верила мне, я знаю. Когда я видел тебя, мне хотелось говорить с тобой, когда я говорил с тобой, мне хотелось прикоснуться к твоей руке, когда я прикасался к твоей руке…

Не сердись, Таня, сегодня я ничего не стану скрывать от тебя. Помнишь, ты упрекнула меня, сказала: да как же, мол, мне не стыдно милостыню вымаливать. А мне ничего не стыдно. Л ю б о в ь  с т ы д а  н е  з н а е т. Это я пьесу одну недавно смотрел, так там герой эти слова произносит. Как только он фразу эту сказал, меня словно обожгло — про меня же это! Мне, Таня, не стыдно тебе рассказывать о таком, о чем я никому другому ни за что бы не рассказал. Я  и с п о в е д а т ь с я  перед тобой готов, мне только нужно, чтобы ты меня выслушала.

Два дня я ходил как потерянный, потрясенный тем, что случилось. Я был уверен, что это конец. На что мне было рассчитывать, чего ждать после того, что ты мне сказала. Но потом… Потом надежда вернулась ко мне, и я ухватился за нее. Я понял, что должен попытаться тебе все объяснить. Когда мы бывали вместе, я терялся, я говорил совсем не то, что хотел, каждое слово мне давалось с трудом. А если бы я сумел рассказать тебе о своей жизни, о себе все, без утайки, искренне, может быть, ты поняла бы меня и отнеслась бы ко мне по-иному… И постепенно эта мысль так завладела мной, возможность все исправить показалась такой реальной, достижимой, что я уже не мог думать ни о чем другом…

Ты только не думай, что я оправдываться хочу, или попытаться выставить себя лучше, чем я есть на самом деле, или каяться, нет, мне другое важно. Я, может быть, не только тебе, я и себе объяснить свои поступки сейчас пытаюсь. Мне, может быть, потому и легко даже в стыдном, даже в скверном, в низком признаваться, что когда между нами ничего тайного не будет, ничего такого, что бы ты обо мне не знала, мы как бы близкими людьми с тобой станем. Ты не сердись, ты заметь, я «как бы» пишу. Самообман, мираж, но мне и того достаточно, что ты будешь читать эти строчки, что руки твои будут притрагиваться к этим листкам…

Я помню, когда я первый раз услышал свой голос, записанный на магнитофонную пленку, я был поражен, насколько он не похож на тот мой голос, который я привык слышать сам. Выходит, у меня как бы два голоса — один, который слышу я, другой — который слышат окружающие. Какой же из них истинный? Ты никогда не задумывалась над этой двойственностью? Тот ли я, за кого меня принимают? За того ли меня принимают, кто я на самом деле? И таков ли я на самом деле, каким кажусь сам себе? И что значит «на самом деле»?