— Впрочем, ты уже однажды ответила мне на этот вопрос, — добавил он.

— Это когда же?

— А помнишь, когда ты приходила в институт и мы прощались внизу, в гардеробе, ты сказала вдруг: «Не вздумай жениться без любви — понял? Можно уговорить, убедить, обмануть себя, но потом все равно приходится расплачиваться…» Ты сказала это весело, но в голосе у тебя звучали слезы…

— Вот видишь, ты все уже знаешь, — сказала Таня. — Когда умер папа, я тоже ведь пыталась заполнить пустоту… Мне, правда, все время казалось, что я сумею полюбить этого человека… Он-то славный был, только слишком мягкий, характера ему не хватало… Может быть, все бы и обошлось у нас, привыкла бы я к нему, если бы не его родственники… Понимаешь, папа незадолго перед смертью почти все свои деньги передал в Фонд мира, и я не возражала, я согласилась, я видела, что ему это важно… Но этот его поступок родителям мужа казался диким, необъяснимым — каким-то странным чудачеством старого человека. Им все казалось, что я их обманываю, что не мог мой отец сделать этого. Даже вспоминать противно, как издалека, словно невзначай, все заводили они со мной разговор об этих деньгах… Бр-рр… Гадость…

Они разговаривали негромко, по-прежнему стоя у окна, никто не мешал им, но едва лишь разговор коснулся Левандовского, оба, и Таня, и Решетников, вдруг замолчали.

Однажды, много лет назад, они уже стояли так же возле этого окна. Тогда они были одни в этом кабинете, и Таня сказала: «Иногда мне кажется, что я люблю тебя так, что на все готова ради тебя, а иногда вдруг я ничего не чувствую… Что мне делать, Решетников? — И добавила неожиданно сердито: — Поцелуй меня, Решетников, слышишь?»

— Боже мой, какие мы были глупые! — сказала Таня сейчас.

Вспомнила ли она тоже тот день и те свои слова? Вспомнила ли?

— Мы хотели любви и в то же время больше всего боялись расстаться со своей свободой, больше всего боялись зависимости. И не могли понять, что настоящая любовь это и есть зависимость. Кажется, я только теперь поняла это.

— Выходит, мы все-таки хоть немножко поумнели за это время, — сказал он.

Она посмотрела на него с грустной улыбкой:

— Что ж, все возвращается на круги своя?.. Так? Или не так?

Решетников тоже улыбнулся в ответ ей и покачал головой:

— Нет, будем считать, что это виток спирали…

— Ну да, — сказала она, — мы же немножко поумнели за это время…

Что ж, все возвращается на круги своя?..

И разве нет в этом чувстве — чувстве  в о з в р а щ е н и я — возвращаешься ли ты в милые твоему сердцу родные места, в родной ли дом, или, после долгой разлуки, к близкому тебе человеку — особого очарования, радости, и легкой печали, и ощущения собственной вины — оттого, что так затянулась эта разлука, и искупления этой вины, и счастливого сознания, что тебя ждут и что тот человек, кто ждет тебя, еще дороже, еще роднее тебе, чем прежде… И когда думал Решетников о Тане, казалось ему, будто всегда в глубине души ощущал он ее присутствие рядом с собой, даже когда она была далеко от него, с чужим, незнакомым ему человеком, будто знал он, что есть между ними нечто такое, что связало их прочно, раз и навсегда, — какие бы люди ни входили в их жизнь, как бы ни разъединяли их внешние обстоятельства или собственные поступки, но все это было преходяще, недолговечно, все это протекало как бы в ином мире, в иной плоскости и потому но могло коснуться их отношений…

В тот вечер они долго не могли наговориться и долго не могли расстаться.

Когда Глеб Первухин и его друзья стали собираться по домам, Решетников тоже засобирался домой, и Таня пошла их проводить — вышли они все вместе, но на улице скоро оказались одни, вдвоем — Таня и Решетников. Они даже и не заметили, как это произошло. Так бывало раньше, в молодости, — казалось, столь сильно было их желание остаться вдвоем, что люди вокруг них вдруг начинали ощущать случайность, ненужность своего присутствия и отпадали, отсеивались, исчезали.

— Как давно мы не бродили о тобой вдвоем! — сказала Таня, беря его под руку, Он сунул свою руку в карман пальто, и ее рука тоже скользнула вслед, он ощутил ее теплое прикосновение, их пальцы переплелись. Когда-то, прежде, она любила ходить с ним именно так, любила прятать озябшую руку в карман его пальто, отогревать свои пальцы в его руке…

— Как давно! — повторила она. — Даже подумать страшно! Ты знаешь, я никогда раньше не чувствовала течения времени. А теперь я чувствую, как оно уходит. Может быть, это началось, когда умер папа. А может быть, рано или поздно мы все равно начинаем задумываться — кто мы, зачем мы, какой смысл в нашей жизни… И вот я думаю о своем отце… Объясни мне, что же произошло?.. Вы же все клялись его именем, а теперь… Ты только не сердись, я не обвиняю тебя ни в чем, я понять хочу… Ты знаешь, я иногда просматриваю нарочно научные журналы, так на его работы ведь уже почти совсем и ссылаться перестали…

— Ну почему… — сказал Решетников.

— Только не надо меня обманывать. Я ведь все вижу. Я даже жалею иногда, что взялась за этот сборник об отце. Так бы я, может быть, ничего и не знала. Ты сам-то в своих последних статьях разве ссылаешься на него?

— Нет, — сказал Решетников, — но…

— Опять «но»! А раньше ведь ни одной твоей работы без имени Левандовского не обходилось. И опять, прошу, пойми меня правильно, тут не честолюбие, не обида говорит — я понять хочу… Это  д л я  м е н я  важно. Он же всю свою жизнь науке отдал — ты сам это знаешь, для него же ничего больше не существовало, а что после него осталось? Вчера ты опроверг его, сегодня Лейбович, завтра еще кто-нибудь третий… Выходит, его работа была напрасной?..

— Нет, — сказал Решетников, — нет, Таня. В науке не бывает напрасной работы.

— Это общие слова! Ты просто хочешь меня утешить!

— Почему же общие? Твой отец был настоящим ученым, он не боялся риска. Он ошибался в своих последних работах — теперь мы это знаем. Он выбрал свой путь, свои доказательства, и мы пытались идти за ним и поняли, что путь этот неверен. Зато мы знаем теперь, где истина. Если хочешь, это тоже открытие, пусть от противного, но открытие. Вот почему мы говорим, что напрасной работы в науке не бывает.

— Все-таки это грустно… — сказала Таня.

— Грустно, — сказал Решетников. — Ты вот обиделась на меня тогда за то, что я сам первым не сказал тебе об этом, а я ведь просто все не решался, все откладывал, мне трудно было с тобой говорить об этом… Да я, пока в лаборатории решился сказать, сколько передумал… И все же — твой отец поступил бы так же.

— Да, он поступил бы так же… — отозвалась Таня. — Я это знаю…

— И понимаешь, — сказал Решетников, — может быть, в этом как раз главный смысл его жизни… Ты говоришь: что после него осталось?.. Остались люди, которые спрашивают себя: а как бы поступил на их месте Левандовский?.. Может быть, это и есть самое главное… Ты знаешь, наука в наше время движется вперед очень быстро, теории устаревают, опровергаются, появляются новые методы, новые приборы, новые возможности, которых не было у тех, кто работал до нас… И память не в том, чтобы лишний раз упомянуть фамилию твоего отца в перечне литературы, память, она в другом… Я часто думаю об этом… Как бы тебе объяснить получше… Вот моя мать… Она умерла, когда ей не было еще тридцати пяти. Что она успела в жизни? Что видела? В чем же смысл  е е  жизни? Или бесполезно задавать себе такие вопросы?..

Таня молча слушала его, он чувствовал, как шевельнулись, как дрогнули ее пальцы, словно Таня хотела остановить его, хотела сказать: не надо об этом…

— Но бесполезно не бесполезно, а все равно куда от них денешься — от этих вопросов… Твой отец… и моя мать — у них были разные судьбы и разная жизнь, но память о них осталась, сохранилась во мне, в тебе и перейдет дальше… В этом смысл… Наверно, я путанно говорю, но иногда мне кажется, что каждый из нас — это как бы клеточка памяти в беспрерывной цепи, которая называется жизнью человечества…