— А я не хочу, чтобы меня любили за слабость, — сказала Рита. — Я вовсе не слабая. Ты как думаешь — я слабая?

— Думаю, что нет, — сказал Решетников.

— И тем не менее я тебе нравлюсь?

— И тем не менее ты мне нравишься.

— Митя, а все-таки чем я тебе нравлюсь? — спросила Рита.

— Ну разве на такие вопросы отвечают! — отозвался Решетников. — Просто нравишься, и все. Вот мне нравится сейчас сидеть рядом с тобой, а почему — разве я могу точно сформулировать…

— А мне и не надо, чтобы ты точно формулировал. Скажи обыкновенно, по-человечески… Ну скажи, Митя! Мне хочется услышать… (В голосе ее он уловил капризные нотки.) Ну, Митя… Мне это будет приятно…

— Чем нравишься? — задумчиво повторил Решетников. — Ну вот сегодня… Когда ты ответила Мелентьеву… С таким достоинством, с такой определенностью… И интонация твоя, и то, как гордо повернула ты голову… В общем, не умею я говорить на такие темы…

— Нет, ты очень хорошо говоришь, Митя. Скажи еще что-нибудь. Чем еще я тебе нравлюсь? Ну что ты за человек, почему из тебя каждое слово клещами приходится вытягивать?

— Чем еще?.. Гордость твоя нравится, независимость, самостоятельность нравится… — Решетников вдруг остановился, замолчал на полуслове. Внезапно он поймал себя на мысли, что ищет в Рите те самые черты, которые некогда так притягивали его, которые нравились ему в Тане Левандовской. Даже те черты, которые не принимал он тогда в Танином характере, которые отвергал, которые приносили ему горечь, теперь он тоже пытался найти в характере Риты. Это открытие поразило его.

— Почему ты замолчал? Что случилось? — спросила Рита.

Решетников вдруг поднес к губам Ритину руку и о горячностью несколько раз поцеловал ее.

— Нет, нет, ничего, — сказал он.

— Дядя Митя, — спросил однажды Решетникова Сережка, — а почему вы так редко приходите к нам в гости?

— Я работаю, — сказал Решетников. — Ставлю опыты.

— Каждый день? Как моя мама?

— Каждый день. Как твоя мама.

— И утром, и днем, и вечером?

— И утром, и днем, и вечером.

Решетников не преувеличивал: последнее время он был поглощен работой, даже выходные дни он проводил теперь в лаборатории, часто опыты затягивались до поздней ночи и он уходил из института последним.

— Дядя Митя, а опыты ставить трудно?

— Когда как. Это длинная, кропотливая работа. Терпения требует.

— Дядя Митя, расскажите мне об опытах, вы обещали.

— Ну что ты, Сережка! Тебе будет скучно, ты не поймешь.

— Нет, пойму. Мама мне всегда рассказывает.

— Правда, Митя. Он поймет, — сказала Рита. — Я стараюсь, чтобы он понимал. А то меня знаешь что мучает? Вот я встречаюсь со своей давней подругой. Мы можем с ней разговаривать о чем угодно: о платьях, о биттлах, об убийстве Кеннеди, о космосе, только не о главном для меня, не о моей работе, и не то чтобы ей было неинтересно, ей просто это непонятно, недоступно. Мне кажется, угроза отчуждения, изоляции, замкнутости в своем узком специальном мире висит надо всеми нами. Меня пугает, что мой сын не будет иметь представления о том, чем занимается его мать. И я стараюсь, чтобы этого не случилось. Так что можешь смело рассказывать.

Решетников принялся было объяснять простой опыт, начал рассказывать, как определяет он, проникает ли вещество в мышечные клетки, как выдерживает мышцы лягушки в растворе красителя, как затем вынимает их по очереди: одну мышцу — через час, вторую — через два, третью — через три, четвертую — через четыре и так далее, как погружает их в кислоту со спиртом, как мышца вновь отдает краситель, как измеряет он его концентрацию… и быстро оборвал себя, почувствовал: не то, неинтересно, скучно Сережке.

— Нет, сдаюсь, — смеясь, сказал он. — Хватит.

— Дядя Митя, я все понял, — заявил Сережка. — Я тоже так могу.

— Вот видишь, — развеселилась Рита. — Ты разочаровал ребенка. Он думал, дядя Митя великие открытия делает, а дядя Митя, оказывается, мышцы из баночки в баночку перекладывает…

— Не только перекладываю, — в тон ей откликнулся Решетников. — Я еще на счетах щелкаю, ручку арифмометра кручу, вычислениями занимаюсь, задачки решаю. Вот такие дела, Сережка. И не зевай, пожалуйста, сам уговаривал меня рассказывать…

…Решетников не случайно слегка подтрунивал, иронизировал над собой, когда рассказывал о своих опытах. Сколько раз уже клял он в душе все и вся за кустарщину, за несовершенство, за приблизительность тех методов, которыми ему приходилось пользоваться. Пойди установи с абсолютной точностью межклеточное пространство в мышечном волокне, а не установишь, и тебя тут же ткнут носом — почему, мол, вы так уверены, что краситель проникает в клетку, а не оседает весь в этом самом межклеточном пространстве? Волей-неволей приходится делать допуск, а может быть, как раз в этом допуске и таится ошибка, может быть, этой малой величины как раз и не хватает для того, чтобы получился желаемый результат. Вот и ломай голову, прикидывай и так и этак.

Иногда напрасной и бестолковой начинала казаться ему вся эта кропотливая работа — копошишься, копошишься, делаешь десятки опытов, а в лучшем случае потом появится в научном журнале статья «О некоторых особенностях проникновения кислотных красителей в портняжную мышцу лягушки», О некоторых особенностях! Кому это нужно?

Но зато когда осеняла Решетникова какая-нибудь идея, когда виделась ему возможность точного доказательства, изящного решения, он сразу воодушевлялся, оживал, уверенность возвращалась к нему. Именно такое чувство не оставляло его с того вечера, когда разговаривали они с Лейбовичем в пустой, тихой лаборатории. «Остроумно, — сказал тогда Лейбович. — И, как все гениальное, просто». А чутье у Лейбовича есть. Он сразу различает, когда сто́ящий эксперимент, а когда так — одна видимость, пустой номер. И чем тщательнее обдумывал сам Решетников предстоящие опыты, тем убедительнее казалась ему их основная идея.

Он чувствовал себя как шахматист, обнаруживший в, казалось бы, скучной позиции таящуюся возможность эффектной комбинации, и как шахматист — все высчитывал варианты, все медлил сделать решающий ход…

В то утро, когда наконец он надумал начать опыты, ему позвонила Таня. Только приступил он вместе с Валей Минько к работе, как его позвали к телефону.

— Да скажите, что меня нет! — сердито крикнул он, но крикнул уже в пустоту.

Не любил он, когда отрывали его от дела, однако ничего не поделаешь — пришлось идти.

Он и обрадовался и удивился, услышав Танин голос. Уже не первый раз замечал он эту особенность, это странное совпадение: пока не виделись, не встречались он и Рита, пока замирали их отношения на одной точке, — и Таня молчала, не звонила, не давала о себе знать. Стоило же только произойти сдвигу, событию в их отношениях с Ритой, как Таня сразу словно угадывала, словно чувствовала. Женская интуиция, что ли? Или просто случайность?

— Здравствуйте, сударь, — сказала она. — Не забыли ли вы, что обещали мне статью в сборник?

— Нет, — сказал Решетников. — Как я мог забыть! Я все время помню. И вот только что я о твоем отце думал. Мы сегодня интересную работу начинаем. Он любил такие эксперименты. Если получится, это уже кое-что будет значить.

— Ишь ты, расхвастался! — сказала Таня. — Раньше вы, сударь, были скромнее. Кто-то на вас дурно влияет.

Он-то хотел ей объяснить, какое значение имеют эти опыты для подтверждения взглядов ее отца, но она никогда не обладала умением терпеливо слушать. Она умела сосредоточиваться только на чем-нибудь одном, что занимало ее в данную минуту. Все остальное не то чтобы было ей безразлично, оно как бы находилось за пределами ее восприятия. Она могла смотреть и не видеть, слушать и не слышать.

— Как у вас там поживает Трифонов? — вдруг спросила она.

— Что это тебя волнует? — удивился Решетников. — Живет.

— Он тут мне целее послание прислал.

— Ну и как?

— Знаешь, странное какое-то ощущение. А в общем-то любопытно. Я не ожидала. Между прочим, он и тебе разрешил дать прочесть.