Ну что ж, как говорится, давай аллах ему удачи.

Решетников повел его по лаборатории, старые сотрудники, те, кто знал Глеба, ахали и удивлялись, и расспрашивали его о жизни, и охотно рассказывали о своей работе, новые — сдержанно знакомились с ним. Для них он был только представителем газеты.

И снова на какое-то мгновение показалось Решетникову, что во взгляде Первухина вдруг мелькнула тоскливая зависть — мог же он сейчас вот так же работать вместе со всеми, не метаться, как перекати-поле. Впрочем, может быть, это только показалось Решетникову. Глеб все время очень старательно вел записи в своем блокноте, старался не упустить ни одной мелочи, и вид у него при этом был очень важный.

Больше всех, конечно, растрогалась Фаина Григорьевна. Она едва не расцеловала Глеба, она, разумеется, не сомневалась, что наконец-то он нашел свое истинное поприще, и радовалась этому.

И когда Первухин наконец удалился, все еще долго обсуждали это событие — разумеется, не то, что в лаборатории побывал корреспондент, сотрудники газет и раньше бывали у них, причем несколько посолиднее Первухина, — а именно то, что этим корреспондентом оказался Глеб.

И еще все говорили о том, как хорошо, что наконец появится статья, посвященная памяти Левандовского, статья о том, что работы его продолжаются, — в конце концов, утверждение и развитие идей Левандовского было для них для всех самым главным делом на протяжении этих последних лет. И хотя для Решетникова имя Левандовского было так же дорого и значительно, как прежде, он все-таки чувствовал себя сейчас так, словно был виноват перед всеми и таил в своей душе эту вину…

Спустя несколько дней Глеб позвонил Решетникову.

— Ну как, старик, прочел мой материал? — с горделивой небрежностью спросил он.

— Какой материал? — удивился Решетников.

— Ну, ну, газеты читать надо, отстаешь от жизни.

— Да я вроде бы читал. Ты меня не разыгрываешь?

— Ну вот еще! Сегодня, на четвертой полосе. Посмотри внимательней. А то трудишься, вас прославляешь, а вы, оказывается, даже понятия об этом не имеете. Привет!

Решетников отыскал газету. И верно, на четвертой полосе притаилась маленькая заметка, на которую утром он не обратил внимания. Она называлась «В тайны клетки». «Ученики профессора Левандовского успешно продолжают работы своего учителя…» — прочел Решетников…

Думая о Рите, Решетников нередко испытывал странную раздвоенность. Словно неумелый фотограф, который старается навести аппарат на резкость, пытался он совместить два лица, два образа — одинаковых и разных, уже почти сливающихся воедино и снова раздражающе раздваивающихся. Одно лицо возникало перед ним, когда они расставались, когда Риты не было рядом — лицо, на котором лежала мягкая печаль и усталость, лицо женщины, нуждающейся в нежности, защите и сострадании… Но Рита, казалось, сама старалась всячески разрушить этот образ, и другое лицо, лицо уже совсем иного человека видел Решетников, когда они встречались. Впрочем, он не мог отделаться от ощущения, что каждый раз он словно открывал Риту для себя заново, что каждый раз он как бы сталкивался с новым для себя человеком. Это и смущало его, ставило в тупик, и в то же время привлекало.

Существовала ли на самом деле та Рита, которую он любил, о которой он думал, к которой спешил, или это был только образ, созданный его воображением? И насколько ее представление о нем совпадало с тем реальным человеком, который был Дмитрием Решетниковым?.. Кто это знает?.. Кто может на это ответить?..

Однажды Рита полушутя сказала ему:

— Я боюсь откровенности. Раскрываясь перед другим, человек становится беззащитным, он обнажает сбои уязвимые места, и это редко проходит безнаказанно.

Тогда он не придал особого значения этим ее словам, воспринял их только как шутку, как стремление к оригинальности, но теперь ему все чаще казалось, что какая-то очень важная частица Ритиной души так и остается закрытой, недоступной для него. Ему хотелось большей открытости, большей доверчивости. Порой она умела быть и нежной, и ласковой, и тогда Решетникову начинало казаться, что вот они — два человека в этом огромном мире, которые способны понять, и отогреть, и поддержать друг друга, но потом она снова замыкалась, уходила в себя, и опять он видел, что это его представление о ней было только его фантазией, самообманом, не больше…

Как-то он сказал ей:

— Рита, нам надо серьезно поговорить…

Был поздний вечер, Сережка уже спал, они сидели вдвоем в полуосвещенной комнате. Каждый раз, когда Сережка погружался в сон, когда наконец они оставались наедине, возникала пауза, молчаливое замешательство. Маленькая Ритина рука лежала на столе, рядом с рукой Решетникова. Ее ногти были коротко острижены, на указательном пальце виднелся небольшой шрам — след ожога. Решетников молча накрыл ее руку своей ладонью. Рука была теплой, он гладил ее, и Рита отвечала на его ласку легким движением пальцев. Тогда-то у него и вырвалась эта фраза:

— Рита, нам надо серьезно поговорить…

Рита сразу — словно он спугнул ее — убрала руку и засмеялась:

— Боже мой, Митя, ты неисправим! У тебя такое лицо, будто ты хочешь сделать мне предложение!

— А что, разве это было бы так уж удивительно?

— Нет, почему. Только не считай, что ты меня осчастливишь. Я не из тех женщин, кто умирает от счастья при слове «загс».

— По-моему, этого слова еще никто не произносил, — сердито сказал Решетников.

— Ага, задело! — опять засмеялась Рита. — Вот видишь, Митя, какой дурной у меня характер. И давай не будем торопить события. Пусть все идет так, как идет.

Так ничем и закончилась эта попытка Решетникова завести серьезный разговор. Что ж, пусть все идет так, как идет…

…Рита появилась в лаборатории на другой день после возвращения с конференции. Утром, едва Решетников устроился за своим столом, едва начал работать, как кто-то подошел сзади и закрыл ладонями ему глаза.

— Рита! — сразу угадал он.

Давно он не видел ее такой оживленной и веселой. Она словно забыла об их размолвке, словно забыла, что уехала даже не простившись с ним. И Решетников был рад, ему тоже вовсе не хотелось вспоминать об этом.

Рита вся еще была во власти впечатлений от поездки, от своего выступления на конференции, от новых знакомств и встреч. Ею еще владело радостное, праздничное возбуждение, желание немедленно излить свои переживания, и Решетников хорошо понимал ее — это был едва ли не первый ее самостоятельный доклад на большой конференции перед чужими людьми, перед иностранными гостями, перед учеными, кого до сих пор она знала лишь по статьям да упоминаниям в отчетах о научных дискуссиях. Решетников помнил, каким событием для него самого была поездка на первый в его жизни симпозиум, как волновался он перед своим выступлением…

— Между прочим, я даже не ожидала, что будет столько народу, когда делала доклад, — рассказывала Рита. — И вопросов поднакидали. Ну ничего, я довольно бодро отвечала. Правда, один товарищ такой дотошный попался, докопался-таки, добрался до ахиллесовой пяты в моем сообщении, впрочем не пяты, а этакой крошечной пяточки — так будет точнее. Пришлось сказать, что тут мы еще не можем утверждать свои выводы с достаточной определенностью… В общем, все закончилось благополучно, даже сам Боровиков потом меня поздравил и так шутя, шутя, а поинтересовался, не хочу ли я после защиты перебраться к ним в Сибирь. Мол, им очень нужны перспективные, молодые, энергичные кадры. Вот видите, я, оказывается, молодой, энергичный кадр, а вы меня здесь не цените…

— Ну что ты, Риточка, кто же тебя не ценит! — пропел только что появившийся Саша Лейбович. — Может быть, этот гадкий Решетников? Так ты не обращай на него внимания…

— Ладно, раз цените, тогда так и быть скажу: Боровиков и о вашей лаборатории очень хорошо отзывался. И о тебе, Лейбович, и о Решетникове, и — язык даже не поворачивается — о Новожилове. Я и не подозревала, что со всех сторон меня окружают сплошные таланты…