— Не знаю пока… — сказал Решетников. — Надо подумать. Смущают меня некоторые результаты…
Он начал рассказывать Алексею Павловичу о своих сомнениях, о последних неудачных опытах. Алексей Павлович слушал его внимательно, с интересом, чуть наклонив голову. Потом задумчиво пожевал губами.
— Ну что ж, первая серия ваших опытов, по-моему, очень любопытна. Краситель сорбируется протоплазмой — вот что для нас важно, не так ли? Вас смущает, почему в столь незначительных дозах? Учтите специфические свойства внутриклеточной воды. Вы же знаете, именно спецификой воды Василий Игнатьевич объяснял подобные явления. Так что ваши опыты только подтверждают эту точку зрения. Ну, а что касается последних результатов, тут, я думаю, ошибка. Иного объяснения я не могу найти. Пока, во всяком случае. В общем, готовьтесь, докладывайте, на семинаре обсудим все детально.
К концу дня Решетников отправился в библиотеку. Не терпелось ему добраться до свежих журналов, которых уже немало накопилось, пока он был на Дальнем Востоке.
В библиотеке он столкнулся с Новожиловым. Тот, стоя у стенда новинок, просматривал английский журнал.
— И ты, Брут? — сказал он. — Но тебе-то как раз простительно: отстал от жизни на своем острове, оторвался, одичал. А Фаина-то наша какова? Она же себя защищала, неужели ты не понял? Она же тут будет до пенсии сидеть, место занимать. А что толку? Она сто опытов может поставить, двести, а спроси — зачем, начнет бормотать что-то невнятное. У нее же ни одной идеи нет, она же все время ждет, что ей Алексей Павлович скажет. Ну что ты так смотришь на меня, ты же сам это знаешь.
И верно, и Решетников, и другие сотрудники лаборатории знали, что Фаина Григорьевна звезд с неба не хватает. Ну что ж делать, не всем же дается талант, да и вряд ли наука может обойтись без простых исполнителей. А усидчивости, старательности ей не занимать. И до сих пор та дружба, которая связывала всех их, та вера, что все они служат единой цели, не позволяла им ставить одного человека выше другого, не позволяла о ком-то говорить плохо. И вот Андрей Новожилов первым сейчас нарушил этот запрет.
— Она только тем и держится, что работала вместе с Левандовским, это же всем ясно…
…Словно первый камень полетел с горы, и ты стоишь у подножия и, задрав голову, смотришь, как скачет он по склону, и ждешь, затаив дыхание, начнут ли вслед за ним срываться другие камни, повлечет ли он лавину, или так и скатится вниз один…
ГЛАВА 3
— Сколько лет, сколько зим! — сказала Таня Левандовская, ах, простите, не Левандовская — Таня Бычко. — Оказывается, можно прожить всю жизнь в одном городе и ни разу не встретиться. Ты не находишь, что это грустно? «Мы с тобой — как две планеты на орбитах параллельных…» — вдруг прочла она чуть нараспев. — Это ведь ты написал. Помнишь?
— Да неужели? — сказал Решетников. — То-то я смотрю: какие прекрасные стихи!
Конечно, он помнил эти строчки, и даже день, когда написал их, помнил отлично.
— Мы с тобой — как две планеты на орбитах параллельных… — задумчиво повторила Таня. — Странно, люди страдают от неразделенной любви, сходят с ума оттого, что она любит, а он нет, или наоборот, а мы, по-моему, с тобой мучились оттого, что оба любили друг друга, оттого, что все складывалось так гладко. Нам хотелось сложностей, страданий — смешно! И почему это, когда я вижу тебя, меня так и тянет говорить о том, что было?..
Опять она затевала эту милую и немножко грустную игру в воспоминания, но сегодня он уже не мог быть ей равным партнером в этой игре. Мысли его невольно обращались к Рите.
— Мы ведь книжные люди, Решетников. Толстой, Тургенев, Достоевский — вот кто нас воспитывал, кто учил жизни. А ведь там, в литературе, если хороший человек, да умный, да благородный, неординарный, он же непременно страдает. Да спросил бы ты любую девчонку из нашего класса — на кого бы она быть похожей хотела, чья судьба ее больше привлекает — Кити или Катюши Масловой? Да Катюши конечно же! А что уж там говорить об Анне Карениной или Настасье Филипповне! А такого нормального вот человеческого счастья — «они народили много детей и жили долго и счастливо» — в литературе-то ведь нет. И начинает казаться, что быть счастливым — стыдно. И сам себя мучаешь, и сложностей ищешь… Не дай бог, вдруг все просто будет… Ну да ладно, я отвлеклась, я это так, к слову… Я ведь не для того тебя позвала…
— Я догадываюсь, — сказал Решетников.
Они сидели в тесном издательском кабинете, где кроме Таниного стола у окна стоял еще один, за которым сейчас, к счастью, никого не было. За окном были видны приткнувшиеся одна к другой красные ребристые крыши, телевизионные антенны, суфлерские будки чердаков, трубы.
— Люблю смотреть на крыши, — сказала Таня. — Они действуют на меня успокаивающе. Как море. В них есть что-то притягивающее, завораживающее. — И засмеялась: — Чует мое сердце, меня скоро пересадят в другую комнату.
В первый момент, когда они встретились, когда он вошел сюда и увидел Таню, ему показалось, что она сильно изменилась: ее лицо похудело и было бледным, тонкие голубые жилки просвечивали у висков. Глаза ее были слегка подведены тушью и оттого казались удлиненными, миндалевидными. Она курила сигарету и, заметив удивленный взгляд Решетникова, махнула рукой:
— Не думай, это несерьезно. Попытки стать современной женщиной мне не удаются.
Новая, незнакомая Таня сидела перед ним.
А может быть, оттого она показалась ему чужой, что первый раз он видел Таню в этом кабинете, в рабочей, официальной обстановке: на столе перед ней лежали гранки какой-то статьи, справа возвышалась стопка рукописей, настольный перекидной календарь был испещрен торопливыми пометками.
Но прошло несколько минут, и Решетникову стало казаться, что она такая же, как прежде, что такой она была всегда, он узнавал ее прежние черты — и ее манеру внезапно задумываться и смотреть вдаль мимо собеседника, и ее манеру смеяться, как смеются только искренние люди, отдаваясь веселью целиком, самозабвенно, и ее когда-то казавшуюся ему особенно трогательной детскую привычку — в задумчивости утыкаться подбородком в ладошку и прижимать указательный палец к кончику носа…
— Ну как ты живешь, Таня? — спросил Решетников. — Как муж?
— Живу я хорошо. И муж у меня хороший. Ты даже не представляешь, какой он заботливый. Ты вот никогда не был таким заботливым. Ты мог исчезнуть, не позвонить, не прийти. А он мне каждый день два раза звонит на работу, справляется — как я. Ему говоришь: не звони, не надо, а он все равно беспокоится, звонит. Даже раздражает иногда, честное слово! А так все хорошо, все хорошо…
«Ты просто не любишь его», — подумал Решетников.
— А дитенка еще не завели? — спросил он.
— Нет, — сказала она. — Я из тех женщин, кто не умеет нянчиться с детьми.
— Ты предпочитаешь, чтобы нянчились с тобой? — смеясь, сказал Решетников.
— Может быть, может быть, — отозвалась она беззаботно, но то ли вина, то ли печаль вдруг промелькнула в ее глазах. — Мы опять отвлеклись. Учтите, сударь, я все-таки на работе. И без дела я не решилась бы потревожить вашу милость.
— Ах вон как! — сказал Решетников. — Ну тогда я слушаю.
— Я серьезно, Митя. Пока ты путешествовал, тут у нас родилась одна мысль — издать сборник, посвященный папе. Воспоминания, кое-что из его переписки, есть очень интересные письма, — в общем, материал, по-моему, наберется. Составлять этот сборник поручили мне. Вот я и хотела с тобой посоветоваться — кого еще мне привлечь. Я тут уже набросала списочек тех, кто хорошо знал папу, но, может быть, забыла кого-нибудь, пропустила, ты посмотри. И сам ты, наверно, напишешь, правда?
— Да, — сказал Решетников, — наверно, напишу. Ты знаешь, мне даже хотелось бы написать не просто воспоминания, не о прошлом, не о том, каким он был, а о том, каким он остается для нас, о том, как до сих пор мы чувствуем его влияние. Нашу лабораторию в институте ведь так и называют лабораторией Левандовского. Как будто человек загадал нам загадки, дал задание, сказал: «Попробуйте сделать вот так…», «А посмотрите, нельзя ли этак?..» — а сам ушел, уехал, но вот вернется и спросит: «Что же у вас получилось, показывайте…» Знаешь, есть люди, которые гаснут еще при жизни, а есть, которые и после смерти остаются источниками, излучателями энергии. Твой отец был как раз таким человеком. Последнее время я часто думал об этом…
