«Она все еще любит его», — подумал Трифонов.

— Что мне завидовать! — усмехнулся он. — Впрочем, если не веришь, можешь спросить у него сама. Только не откладывай, а то он уедет на международный симпозиум.

Она посмотрела на него долгим внимательным взглядом.

— В своем письма ты забыл написать, что из послушных мальчиков, оказывается, вырастают мелочные и мстительные мужчины, — сказала она, вставая…

Вечером Решетников работал дома — печатал тезисы доклада, который ему предстояло сделать на симпозиуме. Даже, казалось бы, чисто техническую работу — перепечатку рукописи — он любил делать сам, иначе потом он всегда испытывал чувство незавершенности: как будто была еще возможность что-то исправить, уточнить, а он сам отказался воспользоваться этой возможностью.

Зазвонил телефон, и Решетников, сердясь на себя, почувствовал, что волнуется. Все еще казалось ему, что между ним и Ритой осталась какая-то недоговоренность, хотя в глубине души знал, что, даже позвони она сейчас, ничего уже не может измениться.

Он поднял трубку и услышал Танин голос:

— Здравствуй, Митя!

— Привет! — сказал он.

— Митя, это правда?

— Что? — спросил он.

Он и на самом деле не сразу понял, о чем она спрашивает. Только что он думал о Рите, и ему вдруг представилось, что Танин вопрос каким-то образом относится к ней.

— Трифонов сказал мне, что ты выступил с опровержением папиных работ. Это правда?

— Правда, — сказал он. — Только…

Она прервала его.

— Значит, все-таки правда… — сказала она задумчиво. — Я бы предпочла узнать об этом не от Трифонова, а от тебя.

— Таня, послушай, я…

— Не надо мне ничего объяснять, — сказала она. — Особенно теперь.

— Таня, я хотел…

Она уже не слушала его. В трубке раздавались короткие гудки.

Решетников встал, прошелся по комнате, стараясь успокоиться. Ах, как нехорошо все получилось! Все оберегал он Таню, все не хотел тревожить ее раньше времени — вот и дооберегался. Конечно, он мог сейчас поднять трубку, набрать ее номер и попросить выслушать его, и попытаться все объяснить. Только не было у него уверенности, что она станет его слушать, знал он ее характер, знал, что больше всего не терпела она запоздалых оправданий и объяснений.

Он сел к письменному столу, но долго еще не мог заставить себя приняться за работу.

Как быстро бежит время! Вот уже и весна наступила. Остался позади и симпозиум, и последние сомнения, и переживания, и доклад, и новые знакомства — все отошло, отдалилось, превратилось в воспоминания, в фотографии, в адреса в записной книжке. На одной фотографии Решетников запечатлен рядом с Алексеем Павловичем и профессором из Лондона Ральфом Барнеттом. Там, на симпозиуме в Ереване, после доклада Решетникова профессор Барнетт сказал Алексею Павловичу: «Удивительно, что этот доклад вышел именно из вашей лаборатории. Ученый ведь похож на бульдога — его не так-то легко заставить выпустить то, что он схватил однажды». Он засмеялся, и Алексей Павлович ответил ему своей обычной застенчивой улыбкой.

Как-то уже после возвращения с симпозиума заглянул Решетников к Тане в издательство — вернуть ей материалы из архива Левандовского. Давно пора было это сделать, да и сам он наконец написал статью о Василии Игнатьевиче, хоть и запоздало, но выполнил свое обещание. Надеялся он поговорить с Таней обо всем, что произошло за последнее время, но настоящего разговора так и не получилось, — в комнате, где сидела Таня, на этот раз было многолюдно и шумно, каждую минуту их перебивали, хлопала дверь, звонил телефон.

— Да, да, я все уже знаю, можешь не объяснять… Нет, я не думаю сердиться, это тебе кажется… А за статью спасибо… — только и сказала она. И даже в коридор не захотела выйти, чтобы остаться с ним наедине — то ли не сочла нужным, решила, что незачем, то ли и правда не могла оторваться от своего стола, заваленного оттисками, от звенящего телефона — похоже, настоящий аврал царил в издательстве.

— Ты-то сама как живешь? — негромко спросил Решетников, уже прощаясь.

— Хорошо, — рассеянно ответила она, — хорошо.

И, может быть, к лучшему, что не стала она ни о чем расспрашивать, потому что иначе пришлось бы ему подробно рассказывать о лабораторных делах, а это было не так-то просто.

Со стороны посмотреть — казалось, ничего и не изменилось у них в лаборатории. Как и прежде, утром Фаина Григорьевна старается незаметно проскользнуть по коридору мимо комнаты, где уже работает, облаченный в белый халат, Алексей Павлович. Как и прежде, засиживается по вечерам в лаборатории Лейбович. Как и раньше, моментально вспыхивает и клеймит почем зря институтскую систему снабжения Андрей Новожилов, когда узнаёт, что нужный ему сегодня, сейчас, сию минуту реактив включен в заявку на будущий год, и Валя Минько умоляюще смотрит на него своими добрыми, большими глазами… По-прежнему в обеденный перерыв устраиваются лабораторные чаепития, — кажется, мир и согласие снова вернулись в лабораторию…

Но на самом деле — и это хорошо знают и Решетников, и Алексей Павлович, и все остальные — в лаборатории давно уже совершается нечто похожее на переоценку ценностей. Рушатся устои, которые еще вчера казались незыблемыми, подвергаются сомнению теории, которые еще вчера выглядели бесспорными. И все это, к удивлению Решетникова, происходит почти незаметно и безболезненно, буднично, без открытых столкновений. Лаборатория словно разворачивается на сто восемьдесят градусов — так же бесшумно и неощутимо, как разворачивается теплоход в открытом коре.

И еще одно сравнение приходило в голову Решетникову, когда думал он теперь о своей лаборатории. Все они представлялись ему похожими на путников, терпеливо и долго шагавших к цели и вдруг засомневавшихся в правильности избранного ими пути, яростно заспоривших друг с другом на развилке дорог… Но вот решение принято, и спор затих, и с прежним терпением и упорством шагают они вперед. Правда, если продолжить это сравнение, то точнее было бы сказать, что выбрано лишь направление, а не дорога, что каждый из них прокладывает свою тропинку…

Как-то в книжном магазине Решетников встретил своего одноклассника Мишку Корабельникова, Корабельников бросил школу еще в восьмом классе, ушел в техникум, потом на шоферские курсы — да так и крутил с тех пор баранку. Был он веселым, толстым и лысым. Не виделись они давно, пожалуй лет десять, и теперь едва узнали друг друга. После взаимных расспросов, торопливых и сумбурных, Корабельников сказал:

— Вот ответь мне, раз ты специалист по клеткам, рак этот проклятый скоро, лечить научатся?

Решетников пожал плечами?

— Не берусь судить. Мы занимаемся другими проблемами.

— Вот то-то и оно, что другими, — сказал Корабельников. — Отстает биология, отстает. Я вас с Трифоновым каждый раз в списках лауреатов ищу, думаю, не позовут ведь, черти, на банкет, не вспомнят. А выходит, напрасно?

— Напрасно, — сказал Решетников. — Я, между прочим, твоей фамилии тоже что-то не встречал в этих списках.

— Ну, мы, работяги, особая статья. А ты мне скажи лучше, почему раньше столько великих ученых было, ну, Павлов там, Тимирязев, Мичурин. А теперь кто? Институтов больше, докторов, кандидатов всяких, которым деньги платят, полно, а великих ученых нет. Как это объяснить?

— Серьезно отвечать? — спросил Решетников.

Уже не первый раз приходилось выслушивать Решетникову, подобные полушутки-полуупреки. Раньше он воспринимал их всерьез, легко воспламенялся, принимался доказывать, объяснять, растолковывать, говорить что-то о специализации, рассказывать о сути своей работы, даже сравнивать труд современных ученых с трудом тоннелепроходчиков, когда каждый пробивает свой тоннель и часто не видит даже соседа, который работает где-то рядом, но, в конечном счете, все они идут к одной цели и где-то там, впереди, эти тоннели сходятся, сливаются… Но потом он понял, что чаще всего никто и не ждет от него серьезных объяснений, что смысл всех этих бесконечных опытов с мышцами лягушек, растворами, измерением электрических потенциалов представляется не очень-то понятным и далеким от жизни с ее реальными заботами…