И звонить сейчас Тане тоже было глупостью. На что он мог рассчитывать? А впрочем, одной глупостью больше, одной меньше, какая разница…
Он был в том подавленном настроении, когда легче всего разрешал себе необдуманные поступки.
Он посмотрел на часы. Скорее всего, Тани уже нет на работе.
Трифонов встал и пошел к телефону. В коридоре было пусто, и телефон, как ни странно, был свободен. Поколебавшись еще немного, Трифонов набрал номер. Он сделал это спокойно, почти не волнуясь.
И растерялся, когда услышал в трубке Танин голос:
— Алло.
Он молчал.
— Я слушаю! — нетерпеливо повторила Таня. Еще секунда — и положит трубку.
— Таня, это я, — сказал Трифонов.
В трубке наступило молчание, словно Тане нужно было время, чтобы узнать его голос.
— Ты? — сказала она наконец. — Тебе повезло, что застал меня. Я уже стояла у дверей.
— По теории вероятности, когда-нибудь и мне должно было повезти, — сказал Трифонов. Он уже обретал свой обычный тон.
— Ты, наверно, обиделся на меня? — сказала Таня.
Он замер от неожиданности. Только что он собирался посмеяться вместе с ней над своим письмом, обратить все в шутку, только что он готовил себя к тому, что она не захочет разговаривать с ним, повесит трубку или скажет холодно: «Я же, кажется, просила…» И вдруг: «Ты, наверно, обиделся на меня?» Да ее ли он слышит?
— Нет, что ты! За что же мне обижаться! — сказал он без особой уверенности. Все еще нереальным казался ему этот разговор, все ждал он, что сейчас выяснится какая-то ошибка, какое-то недоразумение.
— Я чувствую себя виноватой перед тобой. Я должна была тебе ответить, — сказала Таня. — Я несколько раз даже садилась уже за письмо, но у меня не получалось.
Трифонов молчал, боясь неосторожным словом спугнуть ее.
— Ты что сейчас делаешь? — спросила она вдруг.
— Ничего, — сказал он, еще не веря в то, что должно было последовать за этим вопросом.
— Если ты свободен, мы можем сейчас встретиться, — сказала Таня.
«Если ты свободен»!.. Смеется она над ним, что ли! Она говорит об этом так спокойно, словно он никогда и не вымаливал разрешения проводить ее, поговорить с ней, увидеть ее! Уж кто-кто, а Трифонов изучил ее характер, знал ее склонность к неожиданным решениям и резким поворотам, но вот на его долю если и выпадали неожиданности, то всегда только неприятные. И вдруг… «Если ты свободен»!..
А он-то всего несколько минут назад был уверен, что в его жизни опять наступила полоса неудач!
…Они встретились в маленьком кафе-мороженом, в полуподвальчике на Старо-Невском. Трифонов держался несколько нервозно и суетливо, он и сам чувствовал это, но не мог справиться с собой.
— Ты удивил меня своим письмом, — сказала Таня. — Откровенно говоря, я не ожидала, что ты способен на такое…
— Ты всегда меня недооценивала, — с усмешкой сказал Трифонов.
— Но признайся теперь честно: ты еще не пожалел, что написал его? По-моему, ты уже должен был пожалеть. Только честно.
— Есть ли смысл жалеть о том, что сделано? — уклончиво ответил он.
— Ага, значит, пожалел. Я так и думала.
— Какое это имеет значение? — сказал он. — Я готов написать еще сто писем, если в конечном счете они будут приводить нас в кафе-мороженое.
Проклятая привычка! Он и не хотел, а все время сбивался на этот легкий, игривый тон, Таня испытующе посмотрела на него.
— Мне кажется, если бы я решилась исповедаться, рассказать о самом тайном и, как ты пишешь, даже постыдном, а мне бы не ответили тем же, я бы возненавидела или себя, или того человека…
Она была близка к истине, и Трифонов не нашелся что ответить — молча козырял ложечкой белый шарик мороженого. Он испугался, что она сейчас встанет и уйдет. Она вполне могла это сделать. Разговор о письме окончен, она сказала все, что хотела, что считала нужным сказать, — что же еще?..
Но она не встала и не ушла, она осталась, и Трифонов почувствовал, как опять оживает.
Он еще не мог понять, отчего она предложила эту встречу, что толкнуло ее прийти сюда, и сидеть, и разговаривать с ним, но в глубине души он всегда верил, что когда-нибудь наступит такой момент, когда-нибудь пробьет его час — разве малой ценой заплатил он за это?
Украдкой он рассматривал Танино лицо. Ему казалось, что в этом таком своевольно-горделивом и так хорошо знакомом ему лице появились новые черты — тень тревоги и напряженности пробегала по нему.
Трифонов не знал, как себя вести и что говорить. Молчание затягивалось. А Таня словно бы и не замечала этой долгой паузы, она была погружена в своя мысли, но каждую минуту она могла очнуться — он должен был быть готов к этому.
Он испытывал сейчас какое-то смешанное чувство — и надежду, и торжество, и страх.
— Я вот только одного долго понять не могла, — задумчиво сказала Таня, — почему ты просил это твое письмо Решетникову показать. Почему хотелось тебе, чтобы он его прочел? А потом я поняла — ты же и перед ним оправдаться хочешь. Ты каждому своему поступку оправдание ищешь.
— Зачем мне оправдываться перед Решетниковым? — с неожиданным даже для себя вызовом сказал Трифонов. — И в чем? Если уж говорить откровенно, жизнь моя не так уж плохо сложилась и не так уж бесполезно, чтобы ей оправдания искать. Почему мне оправдываться перед Решетниковым? Знаешь, Таня, я как раз недавно обо всем этом думал — в общем-то, я ведь почти всего достиг, о чем мечтал…
— Ну да, — сказала Таня. — Только одна заноза тебе мешала, и ты попробовал ее удалить… Я в детстве знала девчонку, которая испытывала наслаждение, выковыривая занозы. Ты, по-моему, испытываешь что-то похожее…
— Ну уж, ты хочешь приписать мне все смертные грехи, — сказал Трифонов почти весело, хотя совсем не до веселья было сейчас ему. Часто, еще в юности, снился ему один и тот же сон: Таня уходит, а он, как это бывает только во сне, не в силах ни сдвинуться с места, ни окликнуть ее. Второй раз за сегодняшний день поддался он самообману, утратил чувство реальности, чего почти никогда не случалось с ним раньше, — как будто некий безотказный прежде механизм в его сознании вдруг стал давать перебои. Только от одной мысли, что Таня могла догадаться о его надеждах, он почувствовал себя униженным.
— Что касается Решетникова, то мы с ним квиты, — сказал он. — Я выступал против твоего отца по глупости, желторотым студентиком. Решетников делает это теперь, после его смерти, — не знаю, что лучше.
Трифонов понимал, что говорит не то, что опять совершает ошибку, но обида и разочарование не давали ему остановиться.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Таня.
— А ты не знаешь? Решетников ничего тебе не говорил?
— Нет, — сказала она.
Таня осталась такой же, как прежде. Даже в мелочах она не позволяла себе лжи. Хотя Трифонов чувствовал: ей было неприятно произнести сейчас это «нет».
— Он не говорил тебе, что опровергает работы твоего отца?
— Нет, — повторила Таня.
— А между прочим, пол-института сбежалось на их лабораторный семинар, чтобы послушать, как он это будет делать. В лаборатории Левандовского опровергают Левандовского — такое нечасто бывает, не правда ли?
— Я не верю, — оказала Таня.
Трифонов пожал плечами.
— Это твое дело.
— Я не верю, — повторила Таня. — Он бы сказал мне. И потом, — он же продолжал папины работы. Для него опровергать их — это то же самое, что опровергать себя.
— Отчасти да, — сказал Трифонов. — Но только отчасти.
— И все-таки он не мог этого сделать! Зачем ему это?
— Зачем? — переспросил Трифонов. — Я тебе объясню, зачем. После долгих и, разумеется, мучительных раздумий человек решается опровергнуть работы своего учителя. При этом, конечно, — ты права — он мужественно признаёт ошибочность прежних своих взглядов. Ты даже не представляешь, как эффектно все это выглядит!
— Ты просто завидуешь ему! — сказала Таня, но в голосе ее уже не было прежней уверенности, боль и растерянность звучали в нем.
