— Кстати, и мы пока не знаем… — сказал Решетников.

— Ничего, у меня уже поднакопился любопытный материал. Если эту статью напечатают, она, по-моему, должна обратить на себя внимание.

— Я вижу, тебе не терпится выйти на арену научных битв, — сказал Решетников.

— А что? — засмеялась Рита. — Я всегда была храброй.

— У тебя интересная манера смеяться, — сказал Решетников. — Ты, когда смеешься, жмуришься, как кошка. Тебе еще никто не говорил об этом?

— Нет, приоритет принадлежит тебе. С тобой говоришь о серьезных вещах, а ты вечно шутишь. Лучше не забудь, что ты обещал мне журнал с последней статьей Харди. Принесешь, не забудешь?

— Журналы выдаются только на дому, — пошутил Решетников. — Правда, Рита, зашла бы ты ко мне завтра, — сказал он уже серьезно. — Я бы заодно познакомил тебя с моими тетушками. Я давно уже хочу познакомить тебя с ними…

Решетникову и правда хотелось, чтобы близкие ему люди наконец узнали друг друга, хотя он и предполагал, что Рите нелегко будет понравиться его тетушкам. Уж на что Таня Левандовская умела располагать к себе людей, нимало, кажется, об этом не заботясь, а и она долго не могла преодолеть их холодность, ревнивую отчужденность.

— Ну вот еще! — сказала Рита. — С чего это ты вздумал мне смотрины устраивать? Не выношу, когда меня осматривают и оценивают.

— Да какие же смотрины, Рита! Ты даже не представляешь, какие удивительные у меня тетушки! Одна — тетя Нина — всю войну на фронте была сестрой в госпитале. Как начнет иногда рассказывать — каких только страданий человеческих она не насмотрелась! Слушаю я ее, бывало, и думаю: да неужели может человек такое вытерпеть? Ей и до сих пор еще раненые, которых она вы́ходила, письма пишут. А вторая — тетя Наташа — она всю блокаду здесь провела. Знаешь, сейчас вот как-то все реже употребляется это слово — «благородный». Так оно как раз к моим тетушкам наиболее точно применимо. Тетя Нина — человек суровый. Она до войны еще замужем была, муж ей изменил однажды — мелко, случайно, не по любви, а только потому, что возможность такая вдруг представилась, и она простить ему не смогла, даже не того не простила, что изменил, а того, что скрыть пытался, обманывал, вид делал, будто ничего не произошло. Не могла она этого понять. На другой же день от него ушла, как узнала. Потом он умолял ее простить, чуть ли не на коленях стоял, любил он ее, может быть, даже еще больше любил, чем прежде, — так и не простила. И даже имя его при ней запретила произносить.

— Более, какие страсти! — сказала Рита. — Даже не верится. Как в театре.

«Да взгляни ты на свою жизнь, — хотелось сказать Решетникову. — Твои отношения с родителями, уход из дому — разве это не страсти?»

— А он, этот ее муж, к тете Наташе приходил жаловаться на свою жизнь, упрашивал ее повлиять на сестру. Плакал. И тетя Наташа его жалела, выслушивала и утешала. В блокаду он умер. Вся лестница в доме, где он жил, вымерла, он один оставался, последний живой человек. Он уже не мог вставать, не мог двигаться. И тетя Наташа приходила к нему, ухаживала за ним. Он и умер при ней.

«Да что же это я…» — спохватился вдруг Решетников. Вовсе не собирался он навевать на Риту печаль своими воспоминаниями. Он и сам не знал, с чего это так разговорился. Впрочем, и тишина, стоявшая сейчас в доме, и полупритушенный свет — все невольно располагало к неторопливому, откровенному разговору…

— Ты не думай, — сказал он, — тетушки у меня не какие-нибудь старушенции, которые только и ведут разговоры о прошлом. У них еще и жизнерадостности, и юмора — хоть отбавляй. Однажды чуть не поссорились. Тетя Нина вдруг решила играть в шахматы. Вернее, играть-то она всегда играла, еще с юности, а тут решила всерьез заняться. «Раньше, — говорит, — у меня никогда времени не было, жизнь не позволяла, а теперь я пенсионерка, могу заниматься тем, что мне по душе». И поехала летом в ЦПКиО в турнир записываться. Тетя Наташа в тихий ужас пришла: «Тебе же седьмой десяток идет, тебя же за сумасшедшую примут! Там же одни мальчишки да мужчины играют. Неужели тебе не стыдно?» — «А чего мне стыдиться? — отвечает тетя Нина. — Я, может быть, всю свою жизнь в настоящем турнире сыграть мечтала, так неужели теперь не могу себе позволить?» — «Ты подумай, как ты там выглядеть будешь! Тебя же на смех поднимут, пальцами на тебя станут показывать! Пойми — не принято это!» Но нашу тетю Нину переубедить, если она что-нибудь задумала, не так-то просто. Отправилась в ЦПКиО, записалась. Я потом однажды видел, как она играла. Действительно, вокруг все парнишки, мужчины, она одна среди них. И я, знаешь, еще бо́льшим уважением к ней преисполнился. Потому что это ведь мужество надо иметь, чтобы через то, что  н е  п р и н я т о, переступить, чтобы смешной в глазах людей не побояться выглядеть. Мне кажется, многие люди не позволяют себе поступать так, как им хотелось бы, как им нравится, только из-за этого ложного стыда, из-за страха перед насмешкой…

— Ну и что же, она победила? — уже с интересом спросила Рита.

— Ну, победить не победила, а третий разряд в конце концов заработала и очень этим гордилась. В то лето у нас в доме только и разговоров было, что о шахматах. Вернется вечером и сидит, анализирует сыгранную партию. Когда проигрывала — расстраивалась страшно, хуже ребенка. И тетя Наташа незаметно, незаметно, тоже втянулась, ее болельщицей стала. Переживала за нее, утешала, если та проигрывала. Они уже вместе в парк ездили. Пока тетя Нина сражается, тетя Наташа на скамеечке где-нибудь устроится, книжку читает…

— Внуков им не хватает, — засмеялась Рита. — Внуки были бы, сразу не до шахмат стало бы…

— Ну, еще неизвестно, — сказал Решетников. — Тетя Нина своей самостоятельностью очень дорожит. А вот тетя Наташа — другое дело, она детей обожает. Я, помню, еще когда маленьким был, до войны, ужасно любил к ней в гости ходить. Она всегда пончиков каких-то особых нажарит, пирожных крошечных, замысловатых наготовит, или в булочку монетку запечет, И вот ты ищешь эту монетку — зато сколько радости, если найдешь!

— Слушала я тебя сейчас, Митя, — сказала Рита, — все эти твои рассказы о тетушках, и думала, до чего же мы все-таки с тобой разные!..

— Чем же разные, Рита?

— Странный ты какой-то. Несовременный.

— А ты современная?

— Я — да, — уверенно ответила Рита. — А ты что, в этом сомневаешься?

Решетников пожал плечами:

— Я не знаю, что это такое.

— Ты ведь и меня, Митя, не знаешь, — сказала Рита. — Что, если я совсем не такая, как тебе кажется?

Решетников улыбнулся.

— Чему ты улыбаешься?

— Так, своим мыслям…

«Решетников, — сказала ему однажды Галя, их однокурсница, впоследствии ставшая женой Трифонова, — ты никогда не женишься. А если женишься, тебе придется плохо». — «Это почему же?» — спросил Решетников. «Потому, что ты идеализируешь женщин. Тебя ждет разочарование. А женщины не прощают, когда в них разочаровываются…»

Что ж, может быть, она и была права, может быть, и правда он идеализировал женщин. Женщина всегда казалась ему существом иного, высшего порядка… Что ж, наверное, тем, как относится мужчина к женщине, испытывает ли он перед ней восхищение и уважение, добр ли он и нежен или жесток и груб, — во многом он обязан своей матери. От того, как складываются еще в детстве отношения в семье, отношения сына и матери, какой предстает перед ребенком мать — любящей и чуткой или эгоистичной и лживой, — протягивается невидимая ниточка к взрослому мужчине, зависит его взгляд на женщин. В памяти, в сердце Решетникова его мама осталась навсегда чистой и нежной, доброй и самоотверженной, и свое отношение к ней он невольно хоть в какой-то мере, распространял и на всех остальных женщин — ему казалось, что в чем-то они непременно должны походить на его мать…

— Мне кажется, ты из тех мужчин, — сказала Рита, — кто любит женщин за их слабость. Чтобы женщина тронула тебя, она должна быть слабой, должна нуждаться в защите…

— Ты почти угадала, — сказал Решетников. — Знаешь, когда я первый раз почувствовал в тебе близкого, родного человека? Когда ты о Сережке рассказывала. Помнишь: как ты больного Сережку оставила, а сама плакала на экзамене? Эти твои слезы, может быть, для меня всего дороже…