— Рита, зачем же придираться к слову? Если бы твое мнение для меня не было важно, я бы не разговаривал сейчас с тобой. И я уверен, когда ты подумаешь обо всем спокойно, ты…
— Нет, нет, Митя, нет! Ты витаешь где-то в заоблачных высях, а я на вещи смотрю реально. Что будет с твоей собственной работой? Ты подумал? Все заново?
— Ну, все не все, а многое, конечно, придется начинать сначала…
— А моя диссертация? Что с ней? Или такие мелочи ты не берешь в расчет?
— И тебе надо будет кое-что пересмотреть. Зато от этого твоя работа только выиграет.
— Выиграет! Да на это еще год уйдет, не меньше! — воскликнула Рита, и отчаяние послышалось в ее голосе. — Ты себя ведешь так, словно у тебя в запасе десятки лет! А я не хочу ждать! Мне надоело.
— Рита, ты противоречишь себе. Помнишь, когда я спорил с Мелентьевым, ты сказала, что сама порвешь свою диссертацию, если…
— Ну и что же? Это разные вещи! Или ты уже считаешь, что моя работа никуда не годится? Так и скажи прямо!
— Рита!..
— Я устала, Митя. Тебе этого не понять. Ты занят только своей работой. А у меня еще Сережка, дом… Я так надеялась на свою диссертацию… А теперь что же, опять конца не видно?.. Я не могу больше ждать!..
— Как же ты предлагаешь мне поступить? — спросил Решетников.
— Не знаю, во всяком случае, не торопиться.
— Зачем же откладывать? Какой в этом смысл?
— Помнишь, ты сам говорил, что факт в науке имеет самостоятельное значение. Факт существует сам по себе, он имеет ценность независимо от того, какими глазами мы на него смотрим. Мы собираем факты, и этого с нас достаточно. Не надо спешить с выводами.
— Это компромисс, — сказал Решетников.
— Ну и что же, что компромисс? Я убеждена, что в лаборатории тебе посоветуют то же самое, вот увидишь. По крайней мере, тебе не придется опровергать свою предыдущую работу. Или ты на всю жизнь решил остаться кандидатом?
— Дело же, Рита, не в этом. Мы говорим о разных вещах. Науке абсолютно безразлично, кто работает на нее — кандидат, академик или лаборант…
— Митя, не будь таким наивным. Не повторяй сказочки для студентов. Разве звание, положение не дают тебе больших возможностей? Не определяют масштаб твоей работы?
— Возможно, только…
— Нет, ты дослушай меня! Разве не сто́ит порой пойти на компромисс только ради пользы дела, только ради того, чтобы потом, поднявшись на следующую ступень, обладать бо́льшими возможностями и отстаивать свои взгляды?..
Решетников покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Это опасная философия, В ней есть красивый обман — вот чем она опасна. Сегодня я умолчу, солгу, а завтра, когда я поднимусь вверх, я опять стану честным? Нет, так не бывает. Боюсь, что люди вроде Рытвина начинают именно с этого…
— Браво! — воскликнула Рита. — Ты уже сравниваешь меня с Рытвиным! Договорились!
— Рита!
Они смотрели друг на друга злыми, непонимающими глазами. Но даже сейчас не мог Решетников не заметить, как идет ей гневный румянец, как в ярости спора хорошеет ее лицо…
— Все равно, я не хочу, я не хочу, чтобы ты это делал, слышишь? — сказала она. — И никто тебя не поддержит, никто!
Решетников встал.
— Ладно, не будем ссориться, — сказал он. — Лучше прекратим этот разговор, а то, я чувствую, мы наговорим друг другу чего-нибудь такого, о чем потом сами будем жалеть…
Рита молчала, она по-прежнему сидела на кушетке, сжавшись, обхватив себя руками, словно ей было холодно. Решетникову вдруг стало жалко ее. Столько надежд возлагала она на свою диссертацию, столько говорила о ней, и теперь все отодвигается… Ее можно было понять.
Он нерешительно переступил с ноги на ногу.
— До свидания…
Она все так же молча встала и протянула ему руку. И едва он прикоснулся к этой руке, его вдруг охватило странное ощущение: словно он возвращался сейчас, приходил в себя после сна или забытья. Как будто вдруг заново возникали, наплывали на него стены этой комнаты, оклеенные светло-зелеными обоями, и стопки книг, высящиеся на столе, на кушетке, на стульях, и чернильница-непроливайка, и ученическая ручка, лежащая возле нее… Как будто уже с трудом мог он припомнить, что было с ним несколько минут назад.
Он посмотрел Рите в глаза. Ему вдруг показалось, что с ней происходит то же самое.
— Рита… — беззвучно, одними губами произнес он. Голос отказывался ему подчиняться.
— Ну что, Митя? — Она положила руки ему на плечи, и тогда Решетников притянул ее к себе, обнял. Ладонями сквозь тонкую материю платья он ощущал ее горячее, напрягшееся тело.
— Обними меня крепче… — прошептала Рита.
Он целовал ее лицо, шею, волосы, он чувствовал, как она все теснее прижимается к нему. Этими торопливыми, горячечными поцелуями, этими объятиями они словно спешили преодолеть ту отчужденность, ту враждебность, которая возникла между ними.
— Обними меня крепче… еще крепче… еще…
Он чувствовал, как нервная дрожь снова колотит его, и уже не пытался скрыть эту дрожь. Прямо перед своим лицом он увидел вдруг блестящую пуговицу, и то ли сама она расстегнулась, то ли он расстегнул ее — он уже не помнил…
Он только еще слышал Ритин шепот: «Митя… Митя… Митя же…», только ощущал на своем лице ее горячее дыхание…
…Некоторое время они лежали молча, неподвижно, потом Рита нащупала в темноте его лицо, осторожно провела ладонью по щеке.
— Митя, скажи что-нибудь…
Решетников молчал, лишь прижался губами к ее ладони.
— Тебе хорошо со мной?
Он продолжал молча целовать ее ладонь.
— Ты ласковый, Митя, — шепотом сказала Рита, — ты очень ласковый… А я нет. Я даже не знаю, отчего так… Ты слушаешь?
— Слушаю, — тоже шепотом ответил он.
— Я с самого начала знала, что это должно было случиться сегодня, я, еще когда мы по лестнице поднимались, уже знала, — шептала Рита.
«Зачем же тогда была эта ссора, и эти минуты непонимания, отчужденности? — думал Решетников. — Этот разговор об опытах — красители, мембраны, протоплазма — неужели все это могло иметь значение?»
Каждое Ритино слово, каждое движение сейчас вызывало в нем прилив ответной нежности. Казалось, никогда еще не было ему так хорошо. Даже в те времена, когда их любовь с Таней Левандовской достигала своей вершины, он вечно мучился от противоречивых чувств. Сегодня он обнимал ее, а завтра — само это желание прикоснуться к ее телу казалось ему постыдным, унизительным для них обоих, низким, недостойным, и он казнил себя за низменность своих побуждений… Слишком молоды они были, что ли… А сейчас он чувствовал себя просто и естественно, и не было, казалось, для него человека ближе, необходимее, чем эта женщина, которая лежала рядом с ним в темноте. И благодарность к ней, и радость, и нежность переполняли его. И он снова прижимал ее к себе, и гладил, и целовал смутно белевшее в темноте тело, и шептал, задыхаясь, ласковые, сумбурные слова…
…Он не знал, сколько прошло времени. Был еще только поздний вечер, или глубокая ночь, или уже приближалось утро?..
— Митя, скажи что-нибудь…
— Я люблю тебя.
— Митя, о чем ты сейчас думаешь?
— О тебе, о себе, обо всем сразу. — Он засмеялся. — А ты?
— А я опять подумала о нашем споре. О том, как бы все-таки поступила я на твоем месте…
— Ну и как?
— Ты ведь любил Левандовского, он был тебе дорог?
— Да. Очень.
Рита молчала, и он решил, что ее уже сморил сон.
— Ты спишь? — шепотом спросил он.
— Нет, я думаю. Не знаю, может быть, это чисто по-женски, но, если человек мне дорог, если я его люблю, я должна защищать этого человека… И я стала бы защищать, что бы там ни было…
— Даже если он не прав?
— Даже если он не прав.
Ее голос звучал совсем тихо, и Решетникову вдруг показалось, что она удаляется от него. Словно совсем не о Левандовском и не о нем думала она сейчас, словно отвечала сама себе на какие-то затаенные свои мысли…
Скоро по ее ровному дыханию он понял, что она уже спит.
