— Если есть человек, — сказал он, — которого я несправедливо наказал, пусть моя спина понесет наказание за мою несправедливость. Если я разрушил репутацию истинно правоверного, пусть теперь он возгласит мои ошибки перед лицом этого собрания. Если я украл что-нибудь из его имущества, то тем, чем я владею, должно уплатить долг и проценты.

— Да, — сказал один человек, делая шаг вперед и поднимая руку, — ты должен мне три драхмы серебром, о апостол божий.

Моя рука уже поднялась, чтобы сбить несчастного с ног, когда Мухаммед приказал Осману, который был его секретарем, немедленно заплатить долг, а затем, повернувшись к человеку, вымолвил с дрожью в голосе и слезами на глазах:

— Благодарю тебя, друг, что ты обвинил меня здесь, а не на суде божьем!

Так в конце своей жизни и в зените своего могущества и славы говорил человек, которого лжецы следующих веков называли самозванцем и шарлатаном. Я расколол много черепов получше, чем у них, за меньшие оскорбления, и я хотел бы только, чтобы они жили в те суровые времена, когда для лживого языка у нас было одно применение — это расколоть голову, которая содержала его, или вырвать его с корнем изо рта, который он обесчестил.

Через несколько дней после этой последней проповеди он отправился из Мекки в Медину, потому что, как сам говорил, чувствовал, что смерть его близка, и он решил умереть в городе, который в темные дни открыл ему ворота, когда он был беглецом из города, в котором родился.

В паланкине в окружении всей своей семьи и друзей и сопровождаемый пятью тысячами всадников победоносной армии Сирии, пророк ислама совершил последнее земное путешествие.

Когда он добрался до дома, его первой заботой было привести в порядок хозяйство, освободить рабов и уладить последние земные дела. Затем в простой комнате в доме, который был не лучше, чем мог бы иметь любой другой горожанин, создатель новой веры и бесспорный повелитель миллионов лег умирать на сирийском ковре, расстеленном на полу, положив голову на колени Айши, своей главной возлюбленной.

Мы с Дераром стояли на страже у открытой двери комнаты, изо всех сил стараясь не нарушить тишину рыданиями, сотрясавшими грудь. Внутри его родственник Али и спутник бегства Абу Бакр наблюдали за угасающей искрой его жизни и прислушивались к последним словам, а снаружи улицы и площади были заполнены молчаливыми толпами, пораженными грядущим бедствием, которое люди, поклонявшиеся ему, считали невозможным.

Мы услышали его тяжелое дыхание, прерванное несколькими короткими спазмами боли, а затем Али, мягко ступая, подошел к двери и показал нам войти. Когда мы приблизились и встали у ног пророка, скрестив руки и опустив голову, он открыл глаза, посмотрел на нас и сделал слабый жест правой рукой, как будто прощаясь. Его губы шевельнулись, а мы напрягли слух, чтобы уловить то, что, как мы все понимали, должно было быть его последними словами на земле. Словно эхо из мира, в который уже взмыл его могучий дух, пришли слова:

— Аллах, прости мои грехи! Прощайте! Я иду навстречу соотечественникам на небесах. Будьте верны вере — рай — рай!

Последнее слово, лозунг тысячи побед с тех пор, отчетливо и громко слетело с его уст, и его голова упала на колени Айши. Так умер величайший человек, когда-либо рожденный женщиной.

Мы похоронили пророка на том самом месте, где он умер, и сегодня вы найдете его могилу там, где когда-то стоял его дом. Он не назвал своего преемника, а наш выбор пал, как вы знаете, на Абу Бакра, почтенного спутника бегства, и едва его провозгласили халифом, он выполнил предписания пророка, и священная война началась со смертельной серьезностью.

Сначала во главе 5 тысяч всадников и 10 тысяч пехотинцев меня послали в Ирак, за огромные курганы руин, где когда-то гордо и высокомерно стоял славный Вавилон, город-близнец древней Ниневии, и который теперь униженно покоится под песками пустыни, и где, как вы можете прочесть в ваших книгах, мы провели много сражений и одержали много побед за веру против магов[25] и других идолопоклонников, и, по милости аллаха, вернулись с большой славой и прибылью.

Добравшись до Медины, мы узнали, что Ираклий наконец пробудился от лени и готовится смести нас с лица земли. Халиф уже разослал послания во все страны ислама, и в ответ на его призыв более 50 тысяч воинов, конных и пеших, одним славным весенним утром отправились из Медины на Дамаск.

Здесь нет места, чтобы описать мелкие битвы, которые мы вели по дороге, или о том, как пал сильный город Бозра, проданный в наши руки предателем Романом, — да будет имя его вечно позорным! — ведь под стенами Дамаска и на полях Айзнадина и Ярмука вскоре должны были свершиться дела более достойные рассказа.

На двадцатый день пути из Медины мы разбили лагерь среди зеленых полей, виноградников и пальмовых рощ, окружавших Дамаск, этот древний «город сладких вод», и когда ранним утром я выехал из нашего лагеря с Зорайдой, которая прибыла со своими девами-воительницами, чтобы разделить нашу славу, и увидел прекрасный город, окруженный рядами деревьев и тройными стенами, я обнаружил, что он так мало изменился, что повернулся и со смехом сказал ей:

— Не в первый раз наши с тобой глаза смотрят на этот прекрасный город, Зорайда. Как ты находишь, он сильно изменился с тех пор, как Терай из Армена и Цилла, царица-близнец Сабеи, путешествовали через него вместе — да, через те самые ворота и по той самой дороге между кипарисами на пути от двора Тигра-Владыки к трону Соломона в Салеме?

— Кажется, я видела похожий город во сне, Халид, — грустно улыбнулась она в ответ. — Но для меня это всего лишь сон. Но для тебя, несомненно… Ах, посмотри-ка туда, помнишь ли ты что-нибудь более древнее? Помнишь ли ты свою битву с Нимродом под стенами Ниневии? Разве вон тот римлянин в блестящем убранстве, во главе своего войска под воротной башней не напоминает тебе чем-то Великого царя?

— Да, если присмотреться… Действительно! — рассмеялся я. На таком расстоянии в украшенных золотом доспехах, сверкающем шлеме с развевающимся плюмажем он и вправду был похож. — Оставайся здесь, Зорайда, в пределах досягаемости наших аванпостов, и ты увидишь славную битву, если он выйдет мне навстречу.

— Хорошо сказано, Меч божий, иди и преуспей за веру! — храбро ответила она, но с такой же бледностью на щеках и такой же улыбкой на губах, какую я видел, когда Илма желала мне удачи, когда я ехал навстречу могучему воину древности между войсками Армена и Ашшура. Я махнул ей рукой и поскакал галопом на открытое пространство, вызывая римлян под стеной.

Я был вооружен мечом, копьем и щитом. На ходу я поднял копье над головой и потряс им, и вскоре один из отряда выехал мне навстречу и спросил, не приехал ли я на переговоры.

— Переговоры! — я презрительно рассмеялся ему в лицо. — Неужели ты думаешь, что правоверный вступает в переговоры с идолопоклонниками? Возвращайся и скажи своему господину, вон тому изящному рыцарю в золотых доспехах, что если у него хватит смелости сломать копье за свою веру, то здесь его ждет простой воин ислама.

— Тот рыцарь, — надменно заявил юноша, — это Иоанн Дамасский, рыцарь и военачальник Римской империи, и такие, как он, не опускаются до единоборства с такими, как ты.

— С такими как я, глупец! — вскричал я, моя всегда готовая кровь вскипела от оскорбления. — Тогда иди и скажи ему, что здесь Халид, Меч божий, и он считает себя равным лучшему рыцарю во всей империи Ираклия.

При упоминании моего имени, которое уже наводило ужас на всю Сирию, юноша отпрянул и перекрестился, как будто встретил одного из демонов своей веры, и, не сказав больше ни слова, повернул коня и ускакал обратно к воротам.

Я видел, как он коротко переговорил со своим предводителем, а затем, к его чести, навстречу мне выехал ярко одетый золотой рыцарь с белым плюмажем. На расстоянии пятисот шагов мы отсалютовали копьями, затем длинное древко со стальным наконечником опустилось вниз, голова с плюмажем почти легла на шею лошади, а медный щит засиял, как золотое солнце в утреннем свете, когда он с грохотом полетел на меня.