— Пусть мой господин ударит по щиту и испытает клинок. Если он окажется зазубрен или притуплен, я сделаю ему еще один и не попрошу награды ни за этот, ни за тот.

Он взмахнул мечом над головой, со всей силы ударил лезвием в край щита и одним чистым разрезом рассек его до центра. Вытащив меч, он внимательно осмотрел его кромку.

— Клянусь богами, это действительно царское оружие! На нем нет даже царапины! Ты все еще хочешь покинуть Ниневию, Терай?

— Да, господин, — ответил я. — Завтра на рассвете я потребую обещанной царем свободы. Не думай, что я неблагодарен, но моя цель определена, а кроме того, не будет ли лучше, если в армии Ашшура будет только один такой клинок, а не два?

На мгновение румянец гнева вспыхнул на его смуглом лице, но тут же он рассмеялся, как добрый честный солдат, каким он и был под царственной одеждой, и протянул мне руку:

— Клянусь Мардуком, ты попал в цель, ибо владыка Ашшура должен быть непревзойденным в своей армии! Ты уедешь завтра, а я провожу тебя как принца.

И вот в час, когда самая высокая терраса храма Бэла сияла белизной в первых лучах солнца, мы с Гудрун оседлали лошадей у западных ворот города во главе вереницы из десятка верблюдов, груженных подарками Тиглата, и двухсот всадников охраны, которых царь отправил сопровождать нас через пустыню до Каркемиша, откуда мы должны были отправиться в Арпад и Хамат[4], а оттуда через Кадеш и Дамаск в Тир.

В то же самое утро, три тысячи лет назад, Тиглат, облаченный в кольчугу Илмы и с моим мечом у бедра, выехал из северных ворот во главе авангарда могучего войска, чтобы вторгнуться в страну Наири. Несколько дней назад я прочел в большом музее Лондона цилиндрическую печать[5], на которой Тигр-Владыка записал историю своего военного похода. Тогда я и понял, что Наири — это и есть Армен, мой первый дом и страна, которую любила Илма. Если бы я знал это в Ниневии, самая славная страница в истории Ашшура никогда не была бы написана.

Скорее, как принц, чем как простой солдат удачи (кем, в сущности, я и был, если у фортуны когда-либо был свой наемник), я путешествовал сорок дней со своей свитой и своей милой спутницей по пустыням и горам, через города, чьи названия погребены вместе с руинами в ползучем песке, и через другие города, чьи седые стены все еще стоят, потрепанные веками, очень похожие на те, что стояли тогда.

Я пересек Евфрат у Каркемиша и двинулся на юг по раскаленным пескам Сирийской пустыни, через прекрасную долину, в которой среди пальмовых рощ и розовых садов, окруженных зелеными пастбищами и орошаемых петляющими ручьями, бьющими из недр земли, лежала Пальмира во всей ее древней славе и красоте, этот Тадмор[6] пустыни, островок зелени в океане песка, от которого теперь остались лишь величественные одинокие обломки, среди которых странствующий араб разбивает шатер из верблюжьей шерсти и устраивает загон для животных в разрушенных покоях, где великий Соломон отдыхал от государственных забот и размышлял о тщете мира, который дал ему все, кроме покоя.

Из города Пальм мы отправились на юг в Дамаск, и там я услышал от финикийского купца, который только что прибыл из Гаввафы[7], новости столь странные и озадачивающие, что они быстро придали определенную форму тем смутным планам, которые я составил, услышав рассказ Амрака о Гудрун. Купец посетил нас вечером того дня, когда я прибыл в город, чтобы показать моей госпоже какое-то любопытное золотое изделие, купленное им у торговца из Бозры[8], который привез его по морю из далекой страны на Востоке, которую вы теперь называете Индией.

Тогдашние торговцы были точно такими же, как и во все другие времена — проницательными, практичными, напористыми людьми, всегда готовыми получить прибыль, а так как моя слава бежала впереди меня, и страх перед именем Ассирии заставлял людей смотреть с готовым благоговением на того, кого Великий царь называл другом, можете поверить, что, где бы я ни останавливался на этом торговом пути, сообразительные финикийцы никогда не медлили с тем, чтобы оказать мне услугу и найти возможность облегчить мой кошелек с золотом Тиглата.

Я пригласил Гудрун, с которой к этому времени уже мог свободно разговаривать на ее родном языке, в комнату, где торговец разложил товар, чтобы она выбрала безделушки, которые ей понравятся. Но как только финикиец увидел ее лицо — а в те дни женщины закрывались только, когда путешествовали или гуляли по улицам городов — он вздрогнул и побледнел, а затем, низко поклонившись ей, сказал:

— Твой слуга не знал, что город Сладких вод почтен присутствием Царицы юга и подруги великого Соломона, иначе я вошел бы в дом моего господина с более подобающим почтением. Прошу вас, пусть мой господин и царица благосклонно взглянут на своего слугу и простят его самонадеянность по незнанию.

Он говорил на хеттском языке, и Гудрун его не поняла. Что касается меня, то я, пораженный его словами, сказал:

— Я прощу тебе это и даже большее, если ты попридержишь язык и быстро продашь свой товар. Потом я поговорю с тобой наедине.

— Воля моего господина — закон для его слуги! — ответил он, поднимаясь и снова кланяясь, на этот раз мне. Мы приступили к делу, и когда Гудрун ушла с украшениями в свои покои, я спросил финикийца:

— А теперь скажи мне, что это за разговоры о царице юга и подруге великого Соломона? Я слышал о Соломоне, но госпожа, которую ты называешь царицей, насколько мне известно, никогда не носила короны и происходит не с юга, а с севера.

— Слова моего господина полны чудес, ведь они не могут не быть правдой, и все же, поскольку тринадцать богов будут судить меня, я скажу моему господину, что в Иерусалиме, откуда я приехал прямо через Суккот[9] и Гаввафу[10], всего двенадцать дней назад я видел Царицу юга, сидящую перед троном Соломона и внимающую мудрость, которая слетала с его уст, и если боги не сотворили двух прекраснейших женщин на свете по одному и тому же образу, то Царица юга — это госпожа моего господина и никто другая.

Что же мне было думать об этом, зная то, что знал я? Финикийские купцы в те времена были разносчиками новостей всего мира, к тому же они были простым, практичным и здравомыслящим народом и, хотя они могли лгать в своем ремесле, как сыновья Шайтана, каковыми они и были, все же ради собственного блага и чести их новости всегда заслуживали доверия, за исключением тех случаев, когда это касалось торговли. Более того, удивление и непритворное благоговение этого человека не лгали, даже если солгал его язык. И все же, разве Гудрун не путешествовала со мной сорок дней из Ниневии, хотя он взял своих богов в свидетели, что видел ее в Иерусалиме всего двенадцать дней назад?

Объяснение этой загадки могло быть только одно. Эта Царица юга, кем бы она ни была, должна была иметь удивительное сходство с Гудрун, следовательно, и с той, чью душу я все еще тщетно искал в прозрачных глубинах глаз Гудрун. Но если история ее происхождения не была враньем, было почти невозможно, чтобы между этой Царицей юга и девушкой, которую тирские пираты вырвали из ее дома на далеком и неизвестном севере, было такое сходство.

От самой Гудрун я ничего не узнал ни о ее доме, ни о ее прошлой жизни, потому что на мои первые вопросы о них она ответила такой нежной и искренней мольбой не спрашивать ее больше, пока она сама не расскажет, что я удивился и согласился, потому что, как мог я отказать просьбе, которая исходила из уст, когда-то принадлежавших Илме?

Я не видел иного выхода из лабиринта недоумения, который открыли передо мной слова финикийца, кроме путешествия в Иерусалим вместо Тира. И если я не найду эту южную царицу все еще при дворе Соломона, то я последую за ней в ее страну, даже если она находится на краю земли, и поставлю два подобия Илмы лицом к лицу и посмотрю, смогут ли они решить загадку.