Великий город наконец-то заснул, если он вообще когда-нибудь спит, этот английский Лондон, современный Вавилон владык мира. Звезды на востоке уже растворяются в белесой синеве зимнего утра, и земля, словно новобрачная, встречающая супруга, ждет восхода солнца, которое придет с юга, чтобы вновь родился Бальдр Прекрасный, как говаривали мы в те давние времена, о которых должен буду рассказать я — ас Валдар, сын Одина, отца веков, громовержца, дарователя побед[1].

Я поведаю о многих удивительных вещах, прежде чем закончу свой рассказ. Я начал его сегодня в день солнцеворота, выполняя волю норн — трех бессмертных дев-волшебниц, сестер Урд, Верданди и Скульд, которым известно все, что было, что есть и что будет, и которые отмеряют судьбы людей, движущихся из прошлого через настоящее в будущее. Я пишу эти слова, сидя у выходящего на север окна моей верхней комнаты в этом новом Вавилоне, глядя на звезды, которые кружат над тем, что было моим первым домом в незапамятные века до начала времен. Пусть с виду я мало отличаюсь от тысяч людей, мимо которых ежедневно прохожу на ваших многолюдных улицах, но я, Валдар Много-раз-рожденный, пожимал руки людям, чей прах стал забавой ветра, что носится над землями, самые названия которых забыты, затеряны в сумеречных туманах утра времен; людям, которые умерли задолго до того, как стала записываться история человечества. Я жил в городах, из руин которых были воздвигнуты другие города, которые потом сами превратились в руины, и я видел могучих, блистательных царей, единственным воспоминанием о которых остались лишь их имена, и то только потому, что были высечены в вечном камне. Я стоял на крышах дворцов и храмов там, где сейчас лежат ровные пески пустыни, а там, где я вместе с разгоряченными вином товарищами распевал буйные песни, теперь скулит одинокий шакал и сова мигает на луну в лесной чаще.

Короли и воины, которые для вас не более чем имена, начертанные на свитке истории, были моими вождями или боевыми товарищами, моими друзьями или моими врагами, как того желала судьба. Я смотрел на их лица теми же глазами, что сейчас смотрят на эту исписанную страницу. Я любил их и ненавидел, пировал с ними и сражался, так же, как люди делали и делают это вчера и сегодня. Я смотрел в глаза женщин, чей любовный взгляд воспламенил империи, и слышал слова бессмертной мудрости, слетавшие с уст пророков, которые открыли божественное откровение людям и основали мировые религии. Я видел не раз, как империи, словно переменчивый прилив, накатывались с Востока на Запад и откатывались обратно с Запада на Восток. Я пел триумфальные песни вместе с победоносными армиями, которые маршировали домой из завоеванных земель, где сейчас ветер пустыни свистит среди руин или где пахарь покрикивает на лошадей, которые тянут мирную сталь, ворочая землю.

Читая эти, казалось бы, дикие слова, вы спрашиваете теперь, как могло случиться, что кто-либо в смертном обличье, будь он из рода богов или людей, попал в жернова столь удивительной судьбы, и почему среди миллионов тех, кто жил, умер и был забыт, я был выделен, чтобы жить и помнить то, что другие могут только прочесть как повесть, которая покажется сном прошлых веков; повесть, населенную призраками, которые движутся туда-сюда как тени, отбрасываемые на ширму, или как неясные фигуры, подсвеченные неуверенным светом на темном фоне ночи времени.

Вопрос справедлив, читайте дальше и узнаете ответ. И если он покажется вам лишь рассказом об удивительном видении, порождением фантазии, то что ж в этом такого для меня или для вас, если у меня есть, что рассказать, а у вас есть настроение послушать?

И помните, даже если сомневаетесь, что прежде истина часто приходила к людям в обличье чудес и принималась или отвергалась в соответствии с их мудростью или глупостью.

Сегодняшние мифы вчера были религией, а мечты одного века становились деяниями следующего. Я, пишущий эти строки, видел мужчин и женщин, брошенных на растерзание диким зверям на арене, чтобы развлечь их агонией праздную публику имперского Рима, и я видел других мужчин и женщин, корчащихся в пламени святой инквизиции за то, что они исповедуют веру, отрицание которой вы считаете смертным грехом. Нужно ли выразить мораль точнее? Наверное, нет, потому что я прошу вас выслушать историю, которую стоит рассказывать только тем, кому это интересно. Это все, что меня волнует, ведь я всего лишь рассказчик, канал, по которому течет ручей, и то, теряются ли воды в песках пустыни или удобряют поля будущих урожаев, имеет мало значения для их источника или русла, по которому они текут, так что читайте дальше, если хотите.

Во тьме бессознательности родился слабый, неопределенный толчок чувств. Сквозь черный покров забвения пробился тонкий лучик света, который поцеловал мои глаза, сомкнутые, кто знает, как долго, и заставил их открыться.

Трепет возвращающейся жизни сначала холодной дрожью пробежал по окоченевшим членам, а затем все более быстрыми волнами от сердца к мозгу и обратно стал распространяться по всему моему обнаженному телу, как рябь от камня, брошенного в стоячую воду. Так отступал и набегал прибой возвращающейся жизни. С каждым разом прилив усиливался, и вдруг, сделав глубокий судорожный вдох, я подобрался, вскочил на ноги и огляделся.

Это то, что я помню о первом из многих пробуждений от смертного сна, которые я испытал с тех пор, и вот так я, тогда еще смутно осознавая свою судьбу, отправился в свой земной путь, который начался в утро, которое для тех, кто читает эти строки, было более пяти тысяч лет назад.

Поднявшись на ноги и повернувшись на запад, я сделал еще один глубокий вдох, напряг все еще скованное тело и ноющие конечности и вытянулся во весь рост, широко разведя руки. В тот же миг порыв теплого ветра ударил мне в спину, стремительный поток света хлынул со светлеющего неба позади меня, и на голый утес, на котором я стоял, передо мной упала длинная тень, тень той мистической формы, которую я с тех пор видел в качестве символа во всех религиях мира: в молоте Одина, в мече Бэла и в Голгофском кресте.

Я повернулся, чтобы приветствовать солнце, и склонился перед его восходящим сиянием, так что мои длинные золотые локоны упали с плеч на лицо, и я мог видеть свет, сияющий и искрящийся сквозь них. Это был невольный акт поклонения, первое сознательное действие моего нового существования. Я снова поднял голову и, продолжая глубоко вдыхать свежий, сладкий воздух, который, казалось, разливался из груди по каждой жилке и нерву моего тела быстрыми потоками легкого экстракта жизни, стал рассматривать удивительный мир, в котором я так таинственно родился.

Я стоял на голом серо-коричневом утесе. Вокруг со всех сторон тянулись бесконечные ряды диких изломанных холмов, поросших густым лесом. Холмы круто спускались в темные глубокие долины, в которых все еще маячили тени уходящей ночи. Насколько я мог видеть, я был единственным обитателем какого-то первобытного мира, одиноким и беспомощным, если не считать силы рук и ног, обнаженным перед ужасным ликом матери-природы.

Но хотя мне и показалось, что я одинок, все же я был не один, потому что вскоре низкий, хриплый крик сзади заставил меня обернуться. Из густой сосновой поросли, окружавшей утес, вышли пятеро рослых мужчин в накидках из богатого темного меха, обутых в сандалии, с голыми руками и ногами. Их длинные черные волосы были убраны со лба назад и стянуты широкими лентами из желтой кожи. У каждого на спине был лук и колчан со стрелами, а в правой руке длинный блестящий обоюдоострый меч.

С минуту они стояли и глядели на меня, как будто онемев от изумления. Затем быстро и ловко четверо подбежали и встали по сторонам от меня, а пятый, чья головная повязка, как я заметил, была из золота, а пояс с ножнами представлял собой широкую серебряную цепь, подошел ко мне на расстояние трех шагов и незлобно заговорил на незнакомом музыкальном языке, все же направляя в мою сторону острие сверкающего клинка.