Поэтому мы отвернули и двинулись к Фаросу, пока не открылась Большая гавань и мы не увидели внутри акватории Посейдия и вдоль длинного мола, который красноречиво назывался Гептастадий[16], огромный рой судов всех размеров, от двухпалубных галер до легких прогулочных судов, на которых александрийские влюбленные совершали вечерние прогулки под луной.

Мы недолго наблюдали за ними, как вдруг заметили, что между ними расчищен проход, и из него появилась большая галера под синим царским штандартом. Такой же штандарт развевался на флагштоке на Лохии, потому что в то время в Александрии были и царь, и царица, и каждый вывешивал флаг, бросая вызов другому. За галерой последовала длинная вереница других, всего мы насчитали сорок судов, и когда они выстроились и двинулись вокруг Посейдия к молу частной гавани, мы поняли, что прибыли как раз вовремя, чтобы понаблюдать за событиями напряженного дня и, возможно, принять в них участие.

Но то, что вы теперь назвали бы нашим вооруженным нейтралитетом, не продлилось долго, потому что, видя, что мы лежим на рейде, не подавая сигналов и не поднимая флага, из Большой гавани выслали легкую галеру, чтобы узнать наши намерения, и я, стараясь не показываться на глаза, велел Хато заявить, что мы не греки, не римляне и не александрийцы; что мы здесь для собственного удовольствия и намерены оставаться столько, сколько пожелаем, и уйдем, когда сочтем нужным.

Это, по-видимому, не соответствовало их планам, потому что, когда галера доставила сообщение, из гавани за волнорез, который тянулся на юг от Фароса, вышел свежий отряд из пятнадцати кораблей — двух- и однопалубных галер с развевающимися флагами, ревущими трубами и визжащими флейтами. Он направился к нам, явно намереваясь захватить или выгнать из гавани.

Так как я знал, что мои люди жаждут схватки хоть с каким-нибудь врагом, я был очень рад увидеть, что александрийцы «повелись» на нашу провокацию, и велел оруженосцу принести на бак мой лук со стрелами. Первая стрела с шипением вошла в сердце высокого парня, который управлял передней галерой; потом я послал стрелу в группу лучников на баке и пришпилил ею сразу двоих, а затем, когда галера за галерой подходили в пределы досягаемости, я снимал рулевого и тех, кто оказывался самым приметным на палубе.

Оценив дальность и убойную силу моего лука, они быстро сообразили, что их противник — никто иной, как победитель Пелусия, и так как в город дошли самые дикие слухи о моих подвигах, то решительность их наступления стала заметно ослабевать по мере того, как они приближались к нам.

Мои морские волки сразу это заметили, и когда я отдал команду атаковать, они разразились таким яростным и диким криком ликования, а наши корабли ринулись на них с такой бешеной скоростью, что шестеро из пятнадцати александрийцев развернулись и помчались обратно в гавань со всей возможной скоростью, сопровождаемые проклятиями командиров и взрывами смеха, смешавшимися с нашими боевыми криками.

Мы обрушили на тех, кто остался, град стрел, а затем врезалась в них и взяли на абордаж. Я выбрал самый крупный корабль в качестве жертвы тарана «Илмы», и когда тройной клюв вонзился в брюхо корабля, раскалывая доски корпуса, мы с Хато бок о бок вскочили на борт, сопровождаемые пятьюдесятью нашими самыми грозными готами, и боевые топоры заработали, как молоты в кузнице. Греки и египтяне, нубийцы и сирийцы падали как дети, играющие в солдатиков.

Через полчаса все, что осталось от их отряда, было нашим — не слишком большое достижение, уверяю вас, потому что из всех воинов многих народов, с которыми я сражался, эти беспородные александрийцы в бою были худшими трусами и самыми жалкими слабаками. Но от этой атаки была и польза: она помогла решить, на чью сторону встать в их ссоре, и дала мне возможность, как вы увидите, отплатить моей лживой возлюбленной за ее предательство и вероотступничество таким образом, которого она вряд ли ожидала.

Как только была захвачена последняя галера, мы расковали рабов и бросили их за борт, чтобы дать несчастным шанс спастись, и так как ветер устойчиво дул в Большую гавань, мы подняли паруса восьми оставшихся на плаву галер, развели на их палубах большие костры и послали охваченные ревущим пламенем суда в толпу кораблей, сгрудившихся у Гептастадия. Надо было видеть, как бежали их экипажи, когда пылающие суда кружились среди них, а голодное пламя вырывалось наружу и лизало корабль за кораблем, пока вся линия большого волнореза не превратилась в одну огромную стену огня.

Сорока галерам, вышедшим в атаку на дворцовую гавань, теперь не оставалось иного выбора, кроме как идти дальше, так как отступить можно было только в эту ревущую топку, а для того чтобы выйти в открытое море, они должны были пройти сквозь пасти моих морских волков, а после того, что они видели, этот путь не мог им понравиться.

Но на их пути стояли мы, и, желая того или нет, они должны были сразиться с нами, потому что, как только римляне увидели, что мы сделали, и, рассчитывая на нас как на хороших, хотя и неизвестных союзников, они сбросили цепь, преграждавшую вход в гавань, и одна за другой огромные величественные триремы двинулись на александрийский рой, вспенивая воду могучими веслами и с каждым ударом набирая ход. Это было доблестное зрелище — хищные корабли, летящие к своей жертве; их палубы блестели и сверкали шлемами, доспехами и оружием суровых римских солдат. Глядя на них, мои люди плясали и кричали от восторга, и смотрели на меня яростно-нетерпеливыми глазами, пока я не решил, что настал подходящий момент. Тогда я произнес слово, которое снова выпустило на свободу их яростную храбрость.

Когда мы навалились на фланг александрийцев, навстречу нам вышло около двух десятков их галер. Снова разразился ураган стрел и град дротиков, пока с грохотом бревен и треском весел мы не ворвались в самую гущу и не принялись за работу топором и мечом. Шаг за шагом мы пробивались сквозь них, пока не вступили в главное сражение, и тогда я впервые увидел мрачное, организованное великолепие римской фаланги.

Большая трирема возле «Илмы» только что пробилась между двумя двухпалубными галерами александрийцев. Палубы триремы были заполнены людьми, но каждый был на своем месте, и их ряды были такими же безупречными и безмолвными, как если бы они были выстроены на плацу. Большие абордажные платформы, прикрепленные к бортам, были подвешены на веревках к мачте, и как только на носу и корме александрийцев были закреплены захваты, я услышал короткую, резкую команду, большие платформы с грохотом упали на палубу, и по ним быстрыми, ровными шагами промаршировали две тройные шеренги воинов с плюмажами, стена из меди и стали, ощетинившаяся остриями копий.

Александрийцы бросились на них один раз. На мгновение они запутались между остриями копий, движущаяся стена остановилась на мгновение, а затем снова двинулась вперед, топча ногами убитых и раненых. Затем строй разломился посредине, две половинки двинулись от центра наружу и очистили галеры от середины до носа и кормы, не оставив на борту ни одного живого существа, кроме рабов внизу, прикованных цепями к весельным скамьям.

Я никогда не видел подобного боя. Это была мрачная, безмолвная, ужасная работа, и, глядя на нее в изумлении, я понял, что раскрыл тайну господства Рима: он сочетал порядок с силой и храбростью, и это делало его неодолимым.

Но вскоре мое оцепенение было прервано атакой александрийской галеры, которая, прорывшись сквозь воду, вонзила клюв в корму триремы. Человек в доспехах, покрытый плащом из алой ткани, который стоял на высокой корме триремы, руководя сражением, потерял равновесие, когда ударила галера, и упал в воду вниз головой. Крик «Цезарь!» вырвался из сотен римских глоток, а сирийский лучник на александрийской галере издал восторженный вопль, приставил стрелу к луку и застыл, ожидая, когда появится алый плащ.