Оттуда мы плыли вдоль дикого и безмолвного берега Синайской пустыни и далее на юг, пока наконец не достигли веселой страны пальм и апельсиновых рощ, зеленых долин и величественных гор, где, как я так пылко и так тщетно мечтал, я должен был найти сразу царство, корону и царицу.

Я мог бы исписать целые страницы, если бы мне позволила длина стоящей передо мной задачи, в попытке (наверное, тщетной) описать теплоту нашего приема в Сабее, приема, ставшего вдвойне теплым благодаря возвращению царицы-близнеца, которую так долго оплакивали как потерянную; долгие публичные пиршества и тысячекратно более приятные личные беседы, которые привели к трижды счастливому, трижды проклятому дню, когда жрецы звезд воззвали к благословению богов на мою свадьбу с милой реинкарнацией моей давно потерянной Илмы, с милой лучезарной царицей, которую я купил в далекой Ниневии за меч и кольчугу.

Но пока я пишу, тени давно минувшей смерти сгущаются на странице, и слезы, от которых расплываются написанные мною слова, предупреждают, что я должен поспешить поведать о мрачной трагедии, которая смыла кровью мое счастье и положила конец короткой светлой мечте моей второй жизни на земле.

Закончился пир, стихли музыка и песни последнего празднества, и в тишине Балкис увела мою застенчивую Циллу к себе, чтобы подготовить ее к последнему обряду, который должен был увенчать ее и мою жизнь тем божественным блаженством, которое является единственным остатком рая, оставленного богами человеку, когда боги покинули землю. Жрецы в белых одеждах подвели меня к занавешенному входу моей брачной комнаты, последние звуки их эпиталамы затихали в длинном коридоре, когда с бьющимся сердцем я беззвучно вошел — и здесь, как только занавеси сомкнулись за моей спиной, так и завеса молчания должна на некоторое время опуститься между мной и вами.

Пламя в золотой лампе догорало и солнечные лучи пробирались сквозь занавешенные решетки комнаты, когда я открыл все еще полусонные глаза и огляделся. Спрашивая себя, не снится ли мне все еще какой-то сладкий сон о рае, я попытался убедиться в этом, разбудив Циллу поцелуем.

— Ах ты, красивая дурочка! Неужели ты думала, что я действительно отдам тебе свой трон и твоего царственного господина? Нет… — Что? Ты уже проснулся, мой господин? Все, что я говорила — меня, несомненно, охватил какой-то злой сон, который наслал Иблис, чтобы омрачить мое счастье. Поцелуй меня еще раз, мой господин, любовь моя Терай, чтобы я смогла убедиться, что это был всего лишь сон!

Она протянула ко мне белые руки, но я, сжатый холодной хваткой смертельного безымянного ужаса, сковавшего мое сердце и выдавливающего из него кровь жизни, вскочил на ноги и отпрянул от нее, как будто она была какой-то отвратительной рептилией, пробравшейся в темноте на мое свадебное ложе.

— Цилла, — вскричал я, задыхаясь от рыданий, которые вырвались из груди и почти задушили меня, — Цилла, где она? Ты не Цилла, потому что ее чистая душа никогда не была бы запятнана таким отвратительным видением. Если ты и в самом деле Цилла, то встань и пойди со мной к Балкис, чтобы успокоить мою душу! Если же нет, если ты откажешься, то, клянусь любовью, которую ты оскорбила и осквернила, я убью тебя там, где ты лежишь!

— Тогда убей! — крикнула она с диким издевательским хохотом, жуткое эхо которого до сих пор через пропасть веков звучит в моих ушах. — Убей, ибо я не Цилла, я Балкис! Цилла с прошлой ночи лежит мертвая в моей постели, а я продала свое тело и душу за любовь к тебе, мой господин, и один кусочек блаженства, без которого жизнь была бы бесполезна для меня. Теперь я не боюсь смерти — возьми меч и убей меня, потому что я славно пожила!

Обнаженный клинок был уже в моей руке, когда последние из этих испепеляющих слов слетели с ее лживых, смеющихся уст. Она обнажила белую грудь навстречу удару, все еще улыбаясь и неотрывно глядя на приближающуюся сталь, но боги по своей милости пощадили меня, ибо, когда я отвел руку для справедливого возмездия, рука моя застыла, а глаза заволокло туманом, сквозь который я увидел — не ее, а прекрасное лицо и сияющую фигуру моей Илмы, исчезающей, уходящей все дальше в бесконечную даль… А затем темная завеса забвения опустилась на память о моем блаженстве и моем горе, и, словно слепой в быстро сгущающихся потемках, я побрел спотыкаясь от того, что было, в то, что будет.

— Клянусь девятью богами, он жив — или скоро будет жив! Воистину, госпожа, великий бог Амон-Ра сотворил чудо руками своего слуги для твоего удовольствия, а может быть, и для лучшего исполнения твоей судьбы, о, величайшая надежда Египта!

— Египта!.. Ах, если бы в стране Хем было хотя бы десять тысяч таких воинов, каким был этот! Тогда Египет не стал бы прятаться под темнеющей сенью крыла римского орла, ожидая, когда безжалостные когти вонзятся в его седую грудь, а ненасытный клюв, капая кровью народов, вырвет сердце, которое билось так сильно все эти бесчисленные века.

Если бы Египет породил таких людей, как этот, мой отец Авлет, изгнанник и нищий, не пошел бы просить защиты у надменного сената и не отдал бы в залог свое царство, и я, Клеопатра, законная царица Египта и дочь царской линии великого Александра, носила бы Змеиную корону достойно и одна, а не была бы унижена настоящими хозяевами Египта до жалкого выбора делить вассальный трон с тщедушным братом, которого наши диктаторы хотят сделать моим мужем.

С десятью тысячами таких, как он, я бы выстроила стену вокруг Египта и моего трона, которую и фаланга римлян не смогла бы сломить, даже если бы сам великий Гай повел ее.

Клянусь Аписом, ах, что это за человек! Интересно, из какой расы великанов он происходит? Теперь в мире нет таких мужчин. Даже самый рослый нубиец в Александрии был бы на добрую половину головы ниже его. А посмотри, какие руки и ноги, какие прямые и сильные! Видел ли ты, Амемфис, когда-нибудь человека, хотя бы и в тройной медной кольчуге, который не пал бы под ударом его правой руки с тем ужасным мечом, привезенным из Аравии вместе с его мумией?

— Нет, госпожа, я не думаю, что такой человек есть. Боги не допустят, чтобы он ударил меня или кого-нибудь из моих близких, так как человек, которого он ударит, в следующее мгновение окажется в чертогах Осириса. Но, прошу прощения, госпожа, ты ошибаешься, называя его тело мумией. Он сохранился в гробнице, где мы его нашли, самым удивительным и чудесным образом, но это совершенное тело никогда не проходило через руки бальзамировщиков.

Посмотри еще раз, когда я натираю ее, гладкая светлая кожа согревается возвращающимся сиянием жизни. Эта ванна с теплым маслом и эссенциями творит чудеса, но об этом мы не осмелимся рассказывать, если боги увенчают работу этой ночи, а я верю, что так оно и будет. Теперь, госпожа, если твоему слуге позволено дать совет, не лучше ли тебе удалиться перед тем, как я совершу последнее действие? Твоя стойкость уже подверглась жестокому испытанию, и то, что должно произойти, может быть еще более ужасным.

Ты можешь застать борьбу души, возвращающейся в свое земное обиталище, возможно, только для того, чтобы разорвать его на части в какой-нибудь ужасной судороге, а затем снова уйти. Возможно, тебе придется взглянуть в лицо человека, пробудившегося от многолетнего смертного сна, и услышать из его испуганных уст намек на ту страшную тайну, которая принадлежит только тем, кто прошел сквозь тени. Может быть,…

— Нет, нет, добрый Амемфис, довольно, довольно! Я вижу, ты еще мало знаешь Клеопатру. Все, что я видела, только пробудило во мне желание увидеть больше. Ужасы, которые могут вынести твои глаза, могут вынести и мои, и я уже достаточно взрослая женщина, чтобы представить себе, что если его глаза снова откроются и тьма веков будет изгнана из них, то их первый взгляд упадет на мое лицо.

Продолжай свое дело, молю тебя, чтобы то, чего ты уже добился, не было потеряно, и пламя, которое ты раздуваешь в жизнь, не погасло снова в смерти. Итак, теперь у него мягкая кожа и гибкие суставы. Ты будешь работать его руками, чтобы дыхание проникло в его грудь, я видела это на берегу Нила, так делают с теми, кто наполовину утонул. Хорошо! А теперь смотри, как я тебе помогу! Его губы мягки и становятся теплее. Я одолжу им тепло своих губ, и первый вдох, который он сделает, будет частью моего.