Когда я снова вышел на улицу, из толпы вышел молодой священник и обратился ко мне со словами:

— Ты тот, кого не было и кто есть?

— Я Терай, когда-то из Армена, а теперь из Египта, — ответил я, глядя вниз в глаза, которые испуганно смотрели на меня. — С таким приветствием, ты, должно быть, пришел от Амемфиса. Можешь сообщить ему, что Клеопатра заплатила земную кару за нарушенную клятву и сейчас стоит в Зале судей.

— Это учитель уже прочел по звездам. Из его руки вышел змей Урей, который, как сказал мой господин, уже сделал свое дело. Это тебе от Амемфиса.

С этими словами, он сунул мне в руки маленький свиток папируса и, прежде чем последнее слово слетело с его уст, исчез в толпе, теснившейся у входа в мавзолей. Я быстро пробился сквозь зевак, развернул свиток и прочел удивительные слова, написанные магическим языком:

«Амемфис, недостойный служитель Амона-Ра, Тераю, чужестранцу, приветствую! В слепоте и самонадеянности своего полузнания я предал тебя ложной надежде, которая пошла путем всех подобных. То, что ожидается, еще не наступило, однако записано, что ни ты, ни я не увидим сумрак Аменти, пока вместе не узрим откровение Невидимого. Когда ты устанешь от скитаний и сражений, возвращайся в храм Птаха, и там ты найдешь меня в ожидании тебя, и в это время исполнятся мои последние слова, сказанные тебе. А до тех пор, прощай!»

Много долгих лет прошло, прежде чем снега зимы моей первой жизни на земле выбелили и проредили мои некогда густые золотые локоны, и так сбылись слова, сказанные Амемфисом на палубе галеры, которая унесла его обратно в одиночество.

Для меня это были годы сражений и пиршеств, удивлений и странствий среди чужих стран и морей и еще более чужих народов. Я пировал, увенчанный венком, среди великолепия императорского Рима, когда Октавиан вернулся, чтобы получить титул Августа и корону мира. Я сражался за жизнь или за добычу, в зависимости от обстоятельств, на скалистых берегах северной страны, которая когда-нибудь должна была стать моей родиной и моим домом. Я скитался по бескрайним пустошам океана и путешествовал в неведомые страны, один раз к заходящему солнцу и трижды к вечному лету юга, а через него в Индию и на далекие острова южного Востока, которые глазам Запада не суждено было увидеть еще почти две тысячи лет.

Какие красочные страницы я мог бы написать, если бы это было моей целью, о тех моих странствиях, благодаря которым я с моими морскими волками увидел чудеса Запада за добрые шестнадцать столетий до того, как Кабот или Колумб, Кортес или Писарро даже появились на свет; как легко я мог бы прояснить тайны, которые смущали их, если бы текущий песок в песочных часах не заставлял меня спешить рассказать о более важных вещах!

Поэтому я скажу только о том, как исподволь росла во мне усталость от жизни, как после почти тридцати лет скитаний я вернулся, наконец, к хорошо знакомому побережью Египта один в потрепанной волнами, изъеденной червями посудине, которая когда-то была величественной галерой, на которой мы с давно умершей Клеопатрой отплыли из Газы, и как я посадил галеру на берег, поймав последний вздох летнего бриза ее изодранными парусами, и как я с трудом добрался до Мемфиса, как после всех моих долгих и трудных лет у меня не осталось ничего, кроме кольчуги, которая теперь свободно висела на моем сморщившемся теле, и священной стали на моем боку, все еще блестящей и безупречной, как тогда, когда Илма благословила ее священным поцелуем в далеком Армене.

Амемфис ждал меня перед огромным темным пилоном храма, словно с тех пор, как мы расстались, прошла всего неделя, а не шесть десятков лет. Я был стар, сед и сморщен, но он, как одна из мумий некрополя, почти не изменился с тех пор, как мои глаза впервые после пробуждения увидели его с Клеопатрой в той тайной комнате храма. Он приветствовал меня несколькими многозначительными словами.

— Ты не спешил, — сказал он, пожимая протянутую руку, — и все же ты пришел вовремя, чтобы увидеть то, чего ожидали. Отдохни сегодня в храме, а завтра я должен отправиться в свое последнее путешествие, а ты — завершить твой нынешний земной путь.

В ту ночь мы долго говорили о многих вещах, о которых нельзя здесь рассказать, и на рассвете следующего дня отправились на парусной лодке вниз по Нилу в Пелусий. Там Амемфис взял для нас места на галере, которая направлялась в Яффу, а из Яффы мы по суше поехали в тот город, который я видел в последний раз более тысячи лет назад, когда он был освещен славой великого Соломона. Он изменился настолько, насколько может измениться любой восточный город, и все же я знал его так же хорошо, как знал дорогу, по которой в последний раз ехал веселый и радостный с моей давно умершей, но не забытой Циллой. Когда мы добрались до города, то нашли его таким же, каким я увидел его во времена Соломона — переполненным людьми всех народов Востока; но нужно ли говорить, чем отличалась эта сцена, ведь вы уже догадались о торжественной цели нашего путешествия в Салем?

Ведомый Амемфисом, я прошел по извилистой холмистой дороге, которая шла вдоль западной стены города, и поднялся на голую, унылую возвышенность, которая располагается между долинами Кедрона и Хиннома. На вершине стояли три креста, которые охраняли римские солдаты. Около них небольшая группа мужчин и женщин с бледными, осунувшимися лицами и заплаканными глазами смотрела на белую фигуру, неподвижно висевшую на центральном кресте. По тропинке, которая вела через гребень холма к городу, туда-сюда сновали путники, некоторые из них останавливались, чтобы взглянуть на кресты, что не были редким зрелищем в те дни, а некоторые произносили горькие слова, которые с тех пор глубоко врезались в историю мира.

— Он спасал других, а себя не может спасти! — ухмыльнулся один из прохожих, одетый в жреческое одеяние, которое я видел в Салеме тысячу лет назад.

— Глупец! — сказал Амемфис тихо, так что только я его услышал, — и это жрец Салема! Горе городу, который когда-то был священным, и народу, который когда-то был избранным! Но смотри, Терай, смотри и слушай.

Я поднял глаза и увидел, как фигура на центральном кресте подняла голову, и услышал голос, который, казалось, спустился с темнеющего неба и произнес на языке, на котором говорил Соломон:

— Все кончено!

Голова опустилась, а женщина подбежала к подножию креста и обхватила его белыми руками. Когда она подняла лицо вверх, солнечный луч пробился сквозь быстро сгущающиеся облака и омыл ее своим сиянием, и я снова увидел ту, чье присутствие преследовало меня на протяжении веков. Я рванулся вперед с ее первым именем на устах, но Амемфис остановил меня:

— Не сейчас и не здесь, Терай, потому что она выше твоей и любой другой земной любви! Да, — продолжал он, как бы размышляя, — все кончено! В этот час старый порядок уходит, и мечта уступает место делу. Старые боги умирают, и восходит Белый Христос, чтобы царствовать вместо них на троне, который он воздвиг сегодня. Смотри, наступает ночь! Мы видели то, чего ждал мир, хотя и не знал об этом. Ты увидишь больше, но я…

Не успел он вымолвить и слова, как над Голгофой сомкнулись тучи, и черная пелена скорби опустилась, как занавес, на величайшую трагедию мира.

В следующее мгновение я остался один посреди пустыни тьмы. Земля закачалась подо мной, и даже небеса, казалось, обрушились на нее, как будто хотели раздавить ее и ее вину, а я, с грохотом грома и диким многоголосым криком ужаса, звенящим в моих ушах, слепо споткнулся и упал замертво рядом с женщиной, которая лежала в обмороке у подножия креста.

Мальчик, пасущий стада овец и коз на скудных пастбищах в долинах среди диких холмов к северу от священного города Мекка; двенадцатилетний подросток, длинноногий и удивительно светловолосый для сына пустыни и ребенка племени Курайшитов — таким был я, тот, кто когда-то был Тераем из Армена, другом Тигра-Владыки Ашшура, Соломона, Цезаря и Августа, когда я впервые начал смутно и с удивлением всматриваться в туман забвения, который висел за мной, отделяя меня от моей прошлой жизни. Шли годы, сны становились длиннее, а видения яснее, и вскоре появилась та, что помогла мне их прочесть. Это была Зорайда, девочка из благородного дома Хашима, сестра моего сводного брата Дерара. В этой моей новой жизни я был Халидом[18], сыном Османа, и однажды меня назовут «Мечом божьим». Но это время еще не пришло, если не считать сновидений, которыми мы с Зорайдой грезили по-детски, лежа на продуваемых ветрами склонах холмов в тени какой-нибудь громадной скалы, мрачно выступавшей из серо-коричневого песка.