Нет, как такое может быть? Разве не видел я, не чувствовал, как ее кости рассыпались от моего прикосновения в нашей общей могиле там, в песках пустыни? Разве не понимал я, что это не могла быть она, какое бы чудо ни сотворили боги?

И все же иллюзия, обманывающая мои чувства, была так совершенна, что я не мог удержаться, чтобы не подойти к ней и не взять ее за руку, как не мог удержаться, чтобы ее имя не сорвалось с моих уст:

— Илма!

Ее рука была вялой и пассивной, огромные бездонные глаза, которые в ужасный миг конца нашей прошлой жизни смотрели на меня с любовью даже сквозь наползающую пелену смерти, теперь глядели на меня снизу-вверх испуганным взглядом, который я мог бы увидеть в глазах собаки, которая боится плети хозяина. Губы ее шевельнулись, издали какой-то звук, но было ли это слово, нечленораздельный звук ужаса или мольба, я не знаю. Я отпустил ее руку, пронзенный до самого сердца тупым холодом ее смертельного страха, и когда она безвольно упала ей на колени, я повернулся к Амраку и спросил, как можно небрежнее:

— Кто эта девушка? Известно ли что-нибудь о ее жизни до того, как Хирам Тирский послал ее к царю?

— Мой господин, — начал жрец с тенью улыбки на губах, — я могу сказать о ней не больше, чем о том, почему мой господин проявил к ней такой интерес. Пять лун назад царь путешествовал в Арвад в стране финикийцев на берегу моря Заходящего солнца, и Хирам рассказал ему, среди прочего, об удивительных странах за пределами дня, которые посетили его мореплаватели, и буквально вчера, когда мой господин прибыл к восточным воротам, к западным воротам пришло посольство от Хирама с этой девушкой, и те, кто привез ее, сообщили, что она происходит из далекой страны на севере, на самой дальней границе мира, и что она прислана, чтобы царь увидел, какие прекрасные цветы способны распускаться под вечно-темным небом севера.

Ее зовут Гудрун, сказали нам, — странное, диковинное имя для такой прекрасной девушки, но не более диковинное, чем ее речь, самая необычная из всех, когда-либо слетавших с таких прелестных уст. И это все, что я или кто-либо другой в Ниневии может рассказать о ней.

— А потому этого будет достаточно, — заключил я, — пока я не научусь ее языку, и она сама не расскажет больше. А теперь ты хотел бы кое-что узнать у меня, и я буду очень рад отплатить тебе за твое дружелюбие. Спрашивай.

— С радостью, — ответил он. — Но сначала пусть рабы принесут мясо и вино, чтобы мой господин мог поесть и утешить свою душу.

Он хлопнул в ладоши, и бритые рабы быстро принесли все лучшее, что могла предложить Ниневия. Когда стол был накрыт, я позвал Гудрун по имени и указал на место рядом с собой, но она только молча посмотрела на меня и покачала головой, а затем бросилась на кушетку и закрыла лицо руками.

— Скоро она будет более милостива к моему господину, — сказал Амрак с улыбкой, за которую я готов был задушить его, — но с этими пленными красавицами всегда так. Стоит им попробовать плеть раз или два…

— Заткнись! — вскрикнул я так, что он подпрыгнул и задрожал от ужаса, встав рядом со своим креслом, — или я забуду, что ты жрец, и собаки найдут твой труп у подножия вон той террасы… Ну-ну, ладно, садись, приятель! Я ничего не имел в виду. Я забыл, что ты не знаешь того, чего я не могу тебе рассказать; но, клянусь богами, если бы ты знал это, то скорее откусил бы язык, чем позволил бы себе богохульствовать, как ты это сделал.

Он сел, все еще дрожа от ярости моих первых слов и удивляясь странности последних, и когда немного пришел в себя, то начал задавать вопросы, много вопросов, на которые я отвечал, как считал нужным, и после этого он сообщил, что царь отвел мне апартаменты в Большом дворце, пока я остаюсь в Ниневии, со слугами, рабами и почетным караулом, чтобы сопровождать меня; кроме того, Амрак приказал приспособить просторную комнату в храме под кузницу для изготовления царского меча, чтобы никто не мог видеть хода работы.

Наконец, все кузнецы и оружейники города будут в моем распоряжении со всеми металлами, которые могут мне понадобиться.

— Это хорошо, — сказал я, когда он закончил. — А теперь, Амрак, объясни мне одну вещь, честно, по вере верховного жреца Бэла. Почему Тигр-Владыка поступил со мной так, когда он мог убить меня и забрать все, что у меня есть, даром? И еще, скажи также, действительно ли он позволит мне покинуть Ниневию с миром, и если да, то почему, ведь он мог бы попытаться заставить меня служить в его армии?

— Во-первых, — Амрак положил руки на стол и сложил кончики пальцев вместе, — потому что мой господин царь дал слово, а его слово нерушимо. Если бы ты дрогнул перед стражей, ты сейчас умирал бы на колу за городскими воротами, но Тигр-Владыка был впечатлен твоей храбростью и назвал тебя другом, и ты навсегда останешься в его глазах другом.

Во-вторых, хотя мой господин царь самый могучий воин в Ашшуре, он не так могуч, как ты, мой господин, и он это понимает. Нужно ли объяснять тебе, почему царь Ашшура не должен принуждать себе на службу того, кто утверждает, что спустился со звезд, и может, при случае, отвратить от него сердца его воинов?

— Мудро сказано, верховный жрец Бэла и верный слуга царя! — улыбнулся я. — Я удовлетворен. Твои доводы так же хороши, как твое вино, а это говорит о многом. А теперь, прошу тебя, пусть твои слуги проводят меня в мое жилище, потому что до захода солнца мне нужно сделать больше, чем ты думаешь.

— Я сам провожу моего господина, если он позволит, — сказал Амрак, поднимаясь вместе со мной.

Я сделал девушке знак следовать за мной, и мы покинули храм и вернулись во дворец, где я обнаружил, что слуги уже подготовились к моему приему, а сам я устроился как царь. Моей первой заботой было выбрать несколько комнат для Гудрун и назначить рабынь прислуживать ей. Я велел им обращаться с ней как с царицей, и пригрозил, что своей жизнью они отвечают за безупречную службу.

Что касается меня, то я решил, пока не прольется свет на загадку, которая озадачивала меня, обращаться с ней так, как если бы она была настоящей Илмой, восставшей из мертвых. Ее тело было здесь, в этом я был уверен; и, может быть, боги позволят мне когда-нибудь вернуть ее душу из обиталища среди звезд в ее сосуд из глины.

В тот же день я приступил к работе над своей задачей, так как Ниневия с ее многолюдными толпами и подавляющим великолепием уже вызывала у меня ненависть, кроме того, я уже решил, как только освобожусь, отвезти Гудрун обратно на финикийское побережье, разыскать Хирама из Тира и узнать все, что смогу, о ее родной стране, потому что слова Амрака каким-то удивительным образом пробудили во мне то смутное воспоминание, какое я ощутил, когда впервые предстал перед Илмой в тронном зале Армена.

Во второй половине дня я заперся в одиночестве и вспомнил все, что узнал от кузнецов и оружейников Армена, которые под руководством жреца Ардо обучили меня тайнам своего искусства, и когда я убедился, что ничего не забыл, я вернулся в храм, осмотрел кузницу и отдал распоряжения о том, что было необходимо добавить к ее оснащению.

На следующий день вместе с Амраком я обошел все оружейные лавки и кузницы, а затем один отправился в лагерь финикийцев за воротами и навел справки о металлах, пока, наконец, не наткнулся на торговца, приехавшего из Дамаска и имевшего с собой небольшой запас мягкого чистого железа, которое он возил с собой скорее из любопытства, чем как товар; как он рассказал мне, оно было недавно найдено в одном из ущелий Загроса. Я купил все железо, что у него было, по весу золота и отнес его в свою кузницу, которая была спрятана глубоко в подвале храма, и через четыре дня вышел с мечом в руке и попросил аудиенции у царя.

Он принял меня в той же комнате, куда я принес кольчугу, и когда я вынул из ножен сверкающий клинок и протянул ему, глаза великого, могущественного монарха засияли как у ребенка, получившего желанную игрушку. Он взял меч, взвесил его в руке и взмахнул им в воздухе, а я, видя, что он оглядывается, словно ищет, на чем бы его испытать, поднял кожаный щит, усеянный бронзовыми и медными заклепками, и, держа его обеими руками перед собой, сказал: