Я ждал, пока он не окажется в сотне шагов от меня, и тогда рывок повода и прикосновение каблука отбросили Тигрола одним прыжком на полдюжины шагов с пути рыцаря. Было уже слишком поздно поворачивать тяжелого боевого коня, и он промчался мимо, сотрясая на ходу землю, в то время как я скакал за ним галопом, смеясь над тем, как он, сидя в седле, вытягивал ноги перед собой, пытаясь обуздать своего скакуна, прежде чем тот унесет его, как это почти и случилось, в самую гущу моих людей, вышедших посмотреть на веселье.
Однако у него было мало причин для беспокойства, потому что, видя, что происходит, никто не поднял бы против него ни меча, ни копья, даже если бы он проскакал сквозь толпу. Он развернул коня и поскакал вдоль их фронта, а наши люди стояли молча, глядя на него с тем уважением, которое никакое различие веры или нации не может разрушить в сердце одного хорошего солдата по отношению к другому.
Но прежде чем он успел опомниться и снова пустить коня в атаку, я уже летел на него, и он успел только выставить копье и щит и броситься в мою сторону, как мы столкнулись с грохотом и лязгом. Наши щиты разлетелись на куски, копья треснули и расщепились до рукояти, а обоих скакунов отбросило на задние ноги. Некоторое время мы сидели и глядели друг на друга, смеясь, пока мои люди громко хвалили его, потому что они никогда раньше не видели всадника, который принял бы мой удар и удержался в седле.
— Хороший заезд, римлянин! — воскликнул я. — А много ли еще таких, как ты, в Дамаске, потому что, если так, то мы хорошо повеселимся!
Пока я говорил, я уже обнажил свой длинный меч, и когда Тигрол пришел в себя, я обрушил на римлянина размашистый удар, который снес бы ему голову с плеч, если бы он достиг цели.
Рыцарь видел, что меч приближается, и опустил голову как раз вовремя, чтобы спасти ее, так что стремительное лезвие срезало гребень и плюмаж его шлема, но не причинило другого вреда. В то же мгновение он ударил меня острием, а я, отклонившись в седле, принял удар между рукой и боком, задержав его меч там всего одно мгновение, а когда он выдернул его, мой клинок уже шел обратно. Он выставил защиту, чтобы спасти голову, стали Армена и Дамаска встретились со звоном, и в следующее мгновение осколки его клинка рассыпались по земле вокруг нас.
— Колдовство! — воскликнул он, боевой румянец схлынул с его лица. — Твой клинок выкован демонами, потому что честная сталь не смогла бы сделать такое.
— Колдовство или нет, славный рыцарь, — немного мрачно рассмеялся я, — пришло время тебе сдаться или твоя голова будет расколота, так что решай, что это будет.
— Я еще ни разу не сдавался, ни христианам, ни неверным, не сдамся и сейчас, — ответил он, глядя мне прямо в глаза. — Давай, бей!
Моя рука с мечом поднялась вверх, но клинок застыл в воздухе. Я опустил острие и с лязгом отправил меч обратно в ножны, потому что он был слишком храбрым человеком, чтобы убить его безоружным.
Так что, пока он сидел, удивленно глядя на меня, я бросил Тигрола прыжком к боку его коня, и когда он пошатнулся, я обхватил рыцаря за талию (отнюдь не нежным объятием, уверяю вас) и, собрав все силы, сдернул его с коня, перекинул через луку седла и повез его, брыкающегося, извивающегося и изрыгающего проклятия, в наш лагерь под смех моих людей.
Там я оставил его, самого несчастного человека в Сирии в то утро, под надежной охраной и, взяв новое копье и щит у Дерара, приготовился снова выехать на открытое место, чтобы поискать другого врага.
— Но ты же устал, сражаясь с этой собакой, Халид! — закричал он. — Останься здесь и отдышись, дай мне выйти сразиться со следующим.
— Нет, Дерар! — ответил я, забирая у него оружие. — Это была всего лишь легкая забава, и все мы отдохнем в будущем мире. Позволь мне встретиться еще с одним, а ты займешься следующим.
И с этими словами я поскакал навстречу второму рыцарю, который уже выехал из-за стен — мощный, дородный воин, великолепно одетый и вооруженный по той красивой византийской моде, которая давала нам такие изысканные трофеи в подобных поединках. Он был если не храбрее, чем предыдущий, то осторожнее, и добрые полчаса, если судить по солнцу, мы нарезали круги, уворачиваясь и отскакивая друг от друга на открытом пространстве между теперь уже переполненными стенами города и нашим лагерем, из которого тысячи людей пришли посмотреть на эту забаву.
Наконец мой конь споткнулся о камень и сбился с шага, и тогда, как молния, рыцарь пошел в атаку. Я скинул копье и спрыгнул с седла как раз в тот момент, когда Тигрол с диким ржанием развернулся на задних ногах и впился огромными зубами в морду римского скакуна. Всадник и две лошади рухнули на землю, и все, что можно было видеть в этот момент, — это облако пыли, блеск доспехов, корчащиеся тела, руки, ноги и лягающиеся копыта.
Как дурак, я стоял, опершись на меч, и смеялся, глядя на это зрелище, не желая убивать человека в таком жалком положении. А он сыграл со мной такой ловкий трюк, какого еще не видывали в веселой военной игре. Тигрол первым вскочил на ноги и, клянусь, едва успел выдохнуть пыль из ноздрей, как этот неверный вскочил ему на спину и умчался прочь, торжествующе размахивая мечом над головой.
Можете представить, как глупо я выглядел, стоя там и глядя вслед своему коню с врагом на спине, под громкий смех и глумливые вопли на городских стенах, звоном отдававшиеся в ушах. Но у меня было мало времени отругать себя за глупость, потому что неверный быстро развернул Тигрола, принял копье, с которым один из его людей галопом выехал ему навстречу, и поскакал на меня, вооруженного одним мечом.
Он знал, что мне не захочется убивать своего коня, как я должен был бы поступить, чтобы свалить всадника, и поэтому, несомненно, рассчитывал на легкую победу. Но он не учел ту нежную дружбу, которая всегда была между арабским всадником и его скакуном. Когда он с грохотом поскакал на меня, я застыл как вкопанный, и в напряжении момента на стенах и в наших рядах воцарилась мертвая тишина.
Когда он оказался в пятидесяти шагах от меня, я отпрыгнул в сторону и знакомо свистнул Тигролу. Послушный, как собака, тот остановился и рысью направился ко мне, неся на спине богохульствующего неверного, воплощение беспомощной ярости и недоумения, над которым смеялись боги и люди. Напрасно он вонзал жестокие шпоры в бока храброго животного, напрасно дергал уздечку и пилил его удилами. Конь ни на шаг не свернул ни вправо, ни влево, и ни на шаг не прибавил ходу.
Я бросил меч в ножны и, не упуская случая, схватил Тигрола за хвост, а затем, крикнув ему, чтобы стоял спокойно, вскочил ему на задние ноги, и в следующее мгновение обеими руками схватил неверного за горло и стал душить его. Он тщетно пытался повернуться и пронзить меня мечом, потому что тот был слишком длинным для ближнего боя. Он пинал меня каблуками, задыхаясь, царапал мои ноги шпорами, и яростно пытался броситься на землю и утащить меня с собой.
Я держал его за горло до тех пор, пока его лицо не почернело, голова не свалилась вперед, и он не перестал сопротивляться. Тогда я снова свистнул Тигролу, и он поскакал в лагерь под такую бурю смеха, криков ярости и торжества, каких никогда не слышали серые стены Дамаска. Когда мы подъехали, я сбросил второго пленника на землю и, спрыгнув, обратился к толпившимся вокруг меня с поздравлениями:
— Нет, клянусь аллахом, это победа Тигрола и награда Тигрола, ведь если бы он был таким же глупцом, как его хозяин, то уже был бы слугой неверного, а моя голова уже заплатила бы за мою глупость!
— Тем не менее, если мне повезет так, как тебе, я буду вполне доволен, — заметил Дерар, проезжая мимо меня на открытое место в поисках добычи для своего меча и копья.
Но в тот день поединков больше не было, хотя он шесть раз проскакал перед воротами, размахивая копьем и выкрикивая оскорбления. Во всем Дамаске не нашлось рыцаря достаточно храброго, чтобы выйти и сразиться с ним после того, что произошло. И вот, наконец, он прискакал обратно, самый злой во всем нашем лагере, извергая все проклятия, какие только мог дать наш арабский язык, а их, могу вас заверить, немало.
