Не менее того примите уверения в моем к вам отличном уважении и преданности, с коею пребыть честь имею вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою».

Письмо это настолько ответственно, что вряд ли оно было самостоятельной акцией одного Бенкендорфа. Оно — результат их совместного с императором решения сохранить и приручить влиятельного журналиста, который к тому же обличал и высмеивал амбиции дворянства и его претензии на некую особую роль.

После 14 декабря «первому дворянину» Николаю Павловичу Романову позиция Полевого казалась безопаснее позиции Пушкина, заявлявшего, что Романовы и Пушкины равно принадлежат к старинному дворянству.

Разумеется, Полевому не следовало заходить слишком далеко — это Бенкендорф ему угрожающе объяснил. Но Полевого полезно было держать как противовес дворянской фронде и литературе.

Полевому Николай мог еще поверить. Пушкину — никогда.

Полевой, несмотря на все свои грехи, не находился под секретным надзором полиции. Пушкин — находился.

В начале тридцать второго года, когда — совсем недавно — с трудом удалось подавить восстание в Польше и кровавый мятеж в военных поселениях, когда холерные бунты показали степень возбужденности народного сознания и недоверия народа к правительству, Николай и Бенкендорф искали возможностей лавирования, игры, способов приручения готовой к возмущению стихии.

К Пушкину Бенкендорф никогда не обращался как к представителю некой силы. К Полевому — да. В письме журналисту предлагается договор, союз, признается его влияние, которое правительству неугодно.

В тридцать третьем году Бенкендорф защитил Полевого. В тридцать четвертом ему это оказалось уже не под силу — Уваров встал за прошедший год куда ближе к императору.

Но Бенкендорф пытался…

Полевой — талантливый, честный и целеустремленный человек — понимал и ценил гений Пушкина. Пушкин отдавал должное Полевому-литератору. Но они не могли быть союзниками. Полевой считал себя ловким и опасным противником российского феодализма. Пушкин считал Полевого политическим путаником, способным причинить немалые беды. Они с Бенкендорфом подходили к одинаковому выводу, но — с разных сторон, разных позиций и с разным взглядом на будущее издателя «Телеграфа».

Еще в тридцатом году «Литературная газета» заявила: «Пренебрегать своими предками, из опасения шуток г. г. Полевого, Греча, Булгарина, непохвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Не дворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики: „Аристократов к фонарю!“ и ничуть не забавные куплеты с припевом: „Повесим их, повесим“».

Автор заметки остался неизвестен. Противники Пушкина приписали заметку ему, хотя доказательств как не было у них, так нет и у нас.

Последовало обвинение в печатном доносительстве, которое Пушкина больно задело. Он начал писать статью «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», в которой успокаивал своего предполагаемого оппонента: «Образ мнения почтенных издателей „Северной Пчелы“ слишком хорошо известен, и „Литературная газета“ повредить им не может, а г. Полевой в их компании под их покровительством может быть безопасен».

Он был уверен, что Полевой состоит не только под покровительством Булгарина и Греча, но и Бенкендорфа: «Полевой был баловень полиции».

Но истинный смысл ярости «аристократов» «Литературной газеты» против Булгарина, Греча и Полевого лежал куда глубже: «И на кого журналисты наши нападают? Ведь не на новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную аристократию — pas si bête^[6]. Наши журналисты перед этим дворянством вежливы до крайности. Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробления имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, коему принадлежит и большая часть наших литераторов. Издеваться над ним (и еще в официальной газете) нехорошо — и даже неблагоразумно. Положим, что эпиграммы демократических французских писателей приуготовили крики les aristocrates á la lanterne^[7]: у нас таковые же эпиграммы, хоть и не отличаются их остроумием, могут иметь последствия еще пагубнейшие… Подумай о том, что значит у нас сие дворянство вообще и в каком отношении находится оно к народу… Нужно ли тебе еще объяснений?»

Бог с ними, с Булгариным и Гречем, — к этому времени все уже с ними было ясно. Но Полевой… Удары, на которые ответила «Литературная газета», обрушились на обескровленный катастрофой 14 декабря дворянский авангард, а не на Бенкендорфов, Левашевых, Чернышевых, которые распинали поверженных мятежников. Вот что вызывало брезгливое бешенство Пушкина.

Дельвиг, Вяземский, Баратынский, издатели и сотрудники «Литературной газеты», «декабристы без декабря», состоящие на сильном подозрении у правительства, были легкой добычей «демократической критики» Булгарина и Полевого.

Бенкендорф не случайно отечески сурово, но вполне почтительно журил Полевого за опасный политический пассаж, а на Дельвига за сущую ерунду орал и топал ногами.

Понося просвещенное дворянство, Полевой говорил от имени российского третьего сословия, которое как политическая сила еще не существовало вовсе. В тридцатом году Пушкин, полный надежд на союз лучших дворян и царя, в обход бюрократической новой знати, считал натравливание широкой публики, в том числе и грамотной части мещанства, на «старинное дворянство», единственную сознательную позитивную силу в стране, корыстной и безответственной политической игрой.

Все здесь казалось Пушкину противоестественным: и объединение Полевого с Булгариным (ни Пушкин, ни Полевой не знали, что Булгарин, опасаясь журнальной и газетной конкуренции, писал на Полевого доносы), и покровительство, которое оказывает издателю «Телеграфа» шеф жандармов (ни Пушкин, ни Полевой не знали, что после отеческого письма тридцать второго года Бенкендорф немедля адресовался к министру народного просвещения, указывая на распространение Полевым «идей самого вредного либерализма»), и то, что Полевой, вчерашний союзник, с восторгом предоставлявший Вяземскому страницы «Телеграфа», выражавший восторг перед Пушкиным, опускается до грубых личных оскорблений, а главное — его политическая позиция. «…У нас таковые же эпиграммы… могут иметь последствия еще пагубнейшие… Подумай о том, что значит у нас сие дворянство вообще и в каком отношении находится оно к народу…»

Дворянский авангард — единственный истинный защитник народа, единственная сила, могущая ограничить деспотизм, настоять на реформах и провести их в союзе с высшей властью. Решающее участие дворянского авангарда в политической жизни — единственное спасение против мятежей и катастроф. Нельзя компрометировать просвещенное дворянство в глазах народа, бессмысленно отождествляя его с растленной французской аристократией кануна Великой революции.

Республиканизм Полевого, его «якобинство», казались Пушкину несвоевременными и опасными в российских условиях. Как, впрочем, и вообще призыв к стихийному мятежу. «…B крике les aristocrates á la lanterne вся революция», — говорит собеседник автора из «Опыта отражений некоторых нелитературных обвинений». «Ты не прав, — отвечает ему Пушкин. — В крике les aristocrates á la lanterne один жалкий эпизод французской революции — гадкая фарса в огромной драме».

Антифеодальная борьба буржуа Полевого казалась ему в лучшем случае смешной. «Феодализма у нас не было, и тем хуже».

Феодализм мог дать настоящую аристократию, которая, как английская, ограничила бы деспотизм самодержавия. Феодальный путь России, по его мнению, мог предотвратить трагедию просвещенного старинного дворянства — и тем самым предотвратить грядущие катастрофы.