Он знал — не чувствовал, не опасался, а именно знал, — что Верховный уголовный суд приговорил и его, князя Вяземского, который в двадцать первом году в ответ на запрещение возвратиться в Варшаву и продолжать свои конституционные труды совершил неслыханную дерзость — сложил с себя звание камер-юнкера, демонстративно отверг всякую связь с двором и жил с тех пор в гордой оппозиции.

Он только не знал еще — к чему его приговорили. И не знал, что приговор будет пожизненным. Но судей ненавидел не как врагов личных.

— Тут, где закон говорит, что значат ваши умствования и ваши предположения? Когда дело идет о пролитии крови, то тогда умеете вы дать вес голосу своему и придать ему государственную значительность! О, подлые тигры! и вас-то называют всею Россиею и в ваших кровожадных когтях хранится урна ее жребия!

Это было проклятье человека дворянского авангарда правительствующей бюрократии, бравшей реванш за саму возможность отстранения ее от власти.

Это были филиппики деятеля, по природе своей не могущего взяться за оружие, но ожидавшего этого от военных единомышленников.

Это была бессильная ярость реформатора, разом потерявшего радикальных соратников, сказавшего в двадцать первом году, когда его друг Орлов готовил свою дивизию к «всеобщему крушению»: «После ночи св. Варфоломея Карл IX писал ко всем губернаторам, приказывая им умертвить гугенотов: виконт Дорт, командующий в Байоне, отвечал королю: Государь, я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача… Что значит безгласная покорность войска? Ничего нет беспредельного… И сей ответ отзывается во всех благородных душах и перейдет из века в век. — Разве священный союз не есть Варфоломеевская ночь политическая: „Будь католик, или зарежу!“ „Будь раб самодержавия, или сокрушу“. Вот существенность того и другого разбоя. — Неужели в русской армии не найдется ни одного Дорта? А если найдется, какая цепь последствий может потянуться за таким действием, хотя и будь оно одиноким».

С отказа солдат участвовать в колониальной войне началась революция в Испании…

В русской армии нашлись свои Дорты, возмутившиеся против самодержавного разбоя. Их-то теперь казнили и ссылали.

Он писал Александру Тургеневу за три дня до казни пятерых: «Мы все изгнанники и на родине».

Но он нашел в себе силы жить и оставаться самим собою. А вот этого власть допустить не могла. Он был слишком заметной фигурой.

Давление на него началось в следующем же после казней, двадцать седьмом году.

В августе этого года Бенкендорф получил одну за другой три докладные записки, писанные управляющим канцелярией III Отделения фон Фоком со слов Булгарина. Одним из главных героев там оказался князь Петр Андреевич: «1. Полевой, по своему рождению, не имея места в кругу большого света, ищет протекции людей высшего состояния, занимающихся литературою, и, само собой разумеется, одинакового с ним образа мыслей. Главным его протектором и даже участником есть известный князь Петр Андреевич Вяземский, который, промотавшись, всеми средствами старается о приобретении денег. Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе Негодование, служившей катехизисом заговорщиков, которые чуждались его единственно по его бесхарактерности и непомерной склонности к игре и крепким напиткам. Сей Вяземский есть меценат Полевого и надоумил его издавать политическую газету… Г. Полевой, как сказано, состоит под покровительством князя Вяземского, который по родству с женою покойного историографа Карамзина находится в связях с товарищем министра просвещения Блудовым. Не взирая на то, что сам Карамзин знал истинную цену Вяземского, Блудов из уважения к памяти Карамзина не откажет ни в чем Вяземскому».

И — через несколько дней: «Известный Соболевский (молодой человек из московской либеральной шайки) едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу. Было бы жаль. Пушкина надобно беречь, как дитя. Он поэт, живет воображением, и его легко увлечь. Партия, к которой принадлежит Соболевский, проникнута дурным духом. Атаманы — князь Вяземский и Полевой».

Одной из пружин выходки Булгарина была борьба за газетную монополию. Он узнал, что Полевой получил разрешение на издание газеты «Компас», и перепугался. Удар по Вяземскому был параллельным эффектом. Но все, что писали фон Фок и Булгарин, точно соответствовало представлению правительства о князе Петре Андреевиче.

Император, как всегда в таких случаях, подошел к делу просто: «Будь рабом самодержавия, или сокрушу».

Довести эту дилемму до сведения Вяземского поручено было Блудову. Повторилась в миниатюре ситуация со Сперанским и декабристами: тебя считают сообщником? очистись действием!

Блудов, которому погружение в пучину ренегатства доставляло куда меньше страданий, чем Сперанскому участие в расправе двадцать шестого года, адресовался к своему близкому знакомому и литературному соратнику с суровым посланием, в котором обличал его в сочувствии участникам недавнего мятежа и проповеди оппозиционного духа.

«Я вам рекомендую не только осмотрительность и осторожность, хотя осторожность также обязательна, особенно для отца семейства; существует еще более священная обязанность: долг совести и чести. Я глубоко убежден, что честь, совесть и разум совместно советуют и настоятельно предписывают вам не только умеренность, покорность и верность, которых от нас вправе требовать правительство, но также уважение и доверие, на которое оно равным образом имеет право благодаря своим постоянным усилиям достигнуть цели всякого хорошего правительства: сохранения и улучшения всего существующего. Не утешительно ли думать, что всякий честный человек в своей особой сфере деятельности, какой бы тесной она ни была, может, проявляя добрые чувства, распространяя здравые мысли, поддерживая разумные надежды, способствовать более или менее успеху этих усилий, осуществлению видов правительства, желающего добра и только добра. Это назначение, хотя и скромное, раз оно может быть назначением каждого, не больше ли стоит, чем эфемерная слава дерзости и оригинальности, чем необдуманные поступки, часто имеющие последствия если не разрушительные, то, по крайней мере, прискорбные. Итак, я вам говорю и повторяю, будьте не только благоразумны и осмотрительны, но и полезны, действительно полезны; с вашим умом и вашими способностями, если они будут должным образом направляемы, вы легко этого достигнете. Этот совет я вам передаю по повелению свыше…»

Император ставил перед князем Петром Андреевичем выбор: немедленное возвращение в службу, более чем лояльное поведение — или же «прискорбные», «если не разрушительные», последствия.

Напоминание о том, что он «отец семейства», звучало достаточно зловеще. Это было начало — но начало многообещающее! — нового направления во внутренней политике российского самодержавия: воздействие и на частную жизнь подданных. Если Александр довольствовался вытеснением неугодных из жизни общественной в жизнь частную, то Николая это уже не удовлетворяло. Частная жизнь представлялась ему недопустимо закрытым убежищем для оппозиции. Опасный человек должен был находиться на виду.

Именно так они с Бенкендорфом думали и говорили о Пушкине.

Так они поступали и с Вяземским. От него требовали возвращения на государственную арену в новом качестве. Частную жизнь смирившегося оппозиционера ему запрещали.

Князь Петр Андреевич, однако, не торопился и присматривался к ситуации. Некоторые шаги Николая внушали надежды: турецкая война, которая должна была принести независимость Греции, труды секретного комитета 1826 года…

Он решился вернуться в службу. Но — не совсем обычным образом.

Произошло же следующее. «Киселев, перед открытием Турецкой кампании, предлагал мне место при главной квартире, разумеется, по гражданской части. Он говорил о том Дибичу, который знал обо мне, вероятно, по одной моей тогдашней либеральной репутации и отклонил предложение Киселева. Тогда Киселев перед отъездом своим дал мне письмо к Бенкендорфу. Я отправился к нему и нашел его, сходящего с лестницы с женою. Он принял меня сухо — был недоволен будто настойчивостью, с которой я требовал, чтобы назначил он мне свидание».