Но Пушкин жаждал поединка. И не скрывал своего презрения к молодому человеку, уклоняющемуся от дуэли.
Это был самый разгар скандала вокруг «Выздоровления Лукулла».
Наконец сведения о пушкинском вызове достигли Соллогуба. И он немедленно ответил письмом, которое дошло до нас только в черновике. Но и черновик этот дает возможность важных выводов: «Нынешние обстоятельства не позволяют мне возвратиться в Петербург, если только вы того не пожелаете непременно, да и в таком случае это было бы возможно лишь на несколько часов. Не имея, впрочем, намерения оспаривать ваше вполне законное право вмешиваться в разговоры, которые ведутся с вашей супругой, я отвечу на ваши два вопроса, что я говорил ей о г-не Ленском, так как я только что обедал с ним у графа Нессельроде и что я ничего не знал о сплетнях, говоря ей… и что кроме того у меня не было никакой задней мысли… не зная и всегда презирая сплетни… потому что никогда не знаю сплетен света и глубочайшим образом их презираю… всегда светские сплетни…
Что касается другого поставленного вами вопроса, то я отнюдь не отказываюсь на него ответить; не получив от вашей супруги никакого ответа и видя, что она с княгиней Вяземской смеется надо мной… Что касается других подробностей того вечера… Если я задавал еще другие нескромные быть может вопросы вашей супруге, то это было вызвано, может быть, личными причинами, в которых я не считаю себя обязанным давать отчет.
Вот, милостивый государь, все, что я могу вам ответить. Спешу отправить это письмо на почту, чтобы как можно скорее удалить оскорбительные сомнения, которые вы могли питать на мой счет, и прошу вас верить, что я не только не склонен отступать, но даже сочту за честь быть вашим противником».
Совершенно ясно даже из этих сбивчивых строк, что дело было не в развязности юного светского льва, ибо смешно и странно выглядела бы дуэль зрелого и знаменитого человека с двадцатидвухлетним щеголем из-за бальной неловкости. Но Пушкин болезненно настороженным слухом уловил здесь зловещую ноту. Ему показалось, что вот — обозначился силуэт реального врага, замаячил абрис долгожданной мишени…
Он отмел попытку примирения: «Вы взяли на себя напрасный труд, давая мне объяснение, которого я у вас не требовал. Вы позволили себе обратиться к моей жене с неприличными замечаниями и хвалились, что наговорили ей дерзостей.
Обстоятельства не позволяют мне отправиться в Тверь раньше конца марта месяца. Прошу меня извинить».
Он писал ответ в начале февраля, когда «лукулловская история» еще отнюдь не закончилась, а производная от нее история репнинская только начиналась. Когда он впервые почувствовал и увидел, как действует противник, разгадал подпольный маневр Уварова — Боголюбова.
И в соллогубовском эпизоде важен ему был не самоуверенный мальчишка, но мелькнувший кончик некой новой интриги, орудием которой этот мальчишка, быть может, оказался. «…Я говорил ей о г-не Ленском, так как я только что обедал с ним у графа Нессельроде и что я ничего не знал о сплетнях, говоря ей…» и далее мучительные старания выпутаться из фразы о каких-то сплетнях, возникших в связи с именем Нессельроде…
Вот что могло заставить Пушкина требовать к смертельному ответу по пустяшному поводу симпатичного ему недавно еще человека. Дело было не в Соллогубе.
Он хотел показать тем, кто, как ему почудилось, стоял за спиной юноши, что он готов на крайность. Имя Нессельроде должно было только укрепить его подозрения. Но он демонстративно отметает наиболее значимую часть письма Соллогуба. Он оставляет повод, лежащий на самой поверхности. Ему важно было обозначить свою непримиримую позицию: он не допустит ни в малейшей степени, чтоб задевали его честь…
Граф Нессельроде, министр иностранных дел, формальный начальник Пушкина с самого момента его вступления в службу и до смерти, вряд ли когда-нибудь задумывался о судьбе этого своего чиновника. У него хватало иных хлопот. Другом его он ни в коем случае не был, но не был и врагом. Зато графиня Мария Дмитриевна Нессельроде, урожденная Гурьева, ненавидела Пушкина со страстью, уступающей, быть может, только уваровской. В отличие от своего вполне бесцветного супруга графиня Мария Дмитриевна обладала сильным характером, несомненным умом и душевной мрачностью.
Баварский посланник де-Брэ, близко знавший чету Нессельроде, писал о графине: «Приданое этой дамы составило основу того громадного состояния, каким владеет в настоящее время граф, а ее обширное родство немало способствовало тому, что ее мужу не повредило его иностранное происхождение. Во всем остальном супруги как нельзя более несходны. Графиня имеет по-видимому все преимущества и недостатки, каких нет у графа; по складу ума и обхождения она надменна и повелительна, имеет обо всем свое собственное вполне определенное мнение и подчиняется своим симпатиям и антипатиям. В этом отношении супруги удивительно дополняют друг друга. Полагаясь на здравый ум графини, канцлер имеет обыкновение не только часто беседовать с нею о делах политики, но, как говорят, даже зачастую советуется с нею. Впрочем, ее влияние проявляется более относительно личностей, нежели относительно событий».
Взаимная ненависть графини Марии Дмитриевны и Пушкина была общеизвестна. Вяземский утверждал: «Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски».
Еще в самом начале тридцатых годов графиня Мария Дмитриевна совершила поступок, который Пушкин с полным правом воспринял как оскорбительный выпад. «Графиня Нессельроде, жена министра, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой Аничковский вечер: Пушкина очень понравилась императрице. Но сам Пушкин ужасно был взбешен этим, наговорил грубостей графине и, между прочим, сказал: „Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю“». Так вспоминал Нащокин.
Унизительное и даже сомнительное положение, в которое попадал человек, чья молоденькая жена — одна! — ездила на интимные придворные вечера, было столь очевидно, что многоопытная графиня Мария Дмитриевна не могла этого не понимать.
На рассчитанный ход Пушкин и ответил соответственно.
Дочь едва ли не самого бездарного за всю российскую историю министра финансов, жена едва ли не самого бесцветного министра иностранных дел, графиня Мария Дмитриевна, злобно проницательная, в отличие от отца и мужа обладавшая волей и умом настоящего политика, была достойной воительницей той бюрократической аристократии, которую Пушкин непоправимо оскорбил «Моей родословной» и вражду к которой постоянно декларировал. Сама позиция Пушкина — жизненная, общественная, политическая — вызывала мрачную неприязнь графини. А если прибавить к этому явную личную антипатию, то откроется вулканическая подоплека их отношений. Выпад тридцать первого года можно считать объявлением войны. Она пыталась поставить Пушкина на место.
Графиня Мария Дмитриевна близко дружила с Геккернами, обожала Дантеса и была посаженой матерью на его свадьбе.
Как только появились анонимные письма, Пушкин сказал Соллогубу, что подозревает графиню Нессельроде.
Как и Уваров, графиня Нессельроде располагала множеством клевретов-исполнителей. И это была сила отнюдь не только светская…
Ссора с Соллогубом закончилась благополучно. Пушкин убедился, что молодой граф — не подставная фигура, и довольно легко пошел на примирение, которое свершилось в мае.
Но в то же самое время он оказался на грани еще одного поединка.
В начале февраля он ответил на письмо Соллогуба требованием дуэли, а не объяснений.
А 2 февраля, будучи в гостях у Пушкина, Семен Семенович Хлюстин неосторожно повторил сколь глупую, столь и злобную инсинуацию Сенковского, касающуюся одной благотворительной литературной акции хозяина дома. Хлюстин был человеком образованным, не чуждым литературных занятий, безукоризненно светским — что Пушкин ценил. Добрый знакомый Михаила Федоровича Орлова, он переводил на французский язык его книгу «О государственном кредите», что свидетельствует о соответственной подготовке и общественных симпатиях. Пушкин принимал Хлюстина охотно и радушно. Им было о чем поговорить.
