— Ты получше поищи в своих бумагах, успокойся и еще раз все тщательно проверь. А уж потом будем думать, как быть. Я скажу нашим — соберем, сколько сможем. Ты не плачь, главное — возьми себя в руки…

…— А я говорю — неплохой мужик наш начальник участка! Неплохой!.. Что он за девками любит поволочиться — так какой в том грех?! Грех — если бы не волочился. Это для нас, мужиков, в самом деле — грех! Кому, скажи, мешает, что топчет он их, как петух? Работе мешает? Не мешает. И девки не жалуются! — Чеботарев пнул носком ботинка — одну за другой — пустые бутылки, и они, звеня, откатились в угол.

Слесарь Ветров вертел в пальцах разрезанную на лепестки пластмассовую пробку.

— Да я с тобой, Чеботарев, и не спорю. Верно говоришь: шла бы работа, а девки — что?! Только замечаю я в последнее время — увивается «неплохой мужик» возле нашей крановщицы. И без положительного эффекта, замечаю, увивается…

— А я замечаю другое: выпить больше нет ничего! А? Саня, подыми голову! Правильно я заметил, что выпить у нас нема?

— Так ведь полдесятого еще…

— Полдесятого… С министерством торговли, в лице достопочтимой Полины, — Чеботарев шмыгнул носом, — у меня на данном этапе жизни контакт нарушен. И тебе она, Саня, не даст — тебя она не знает, ты у нас — без году неделя. А вот если мы попросим нашего друга…

Ветров жевал пробку, сосредоточенно сплевывая на бетонный пол обильную слюну.

— Матвей, а Матвей! Сходи, будь человеком! — Чеботарев полез в задний карман брюк. — Еще одна — нам не помешает, чтобы на каждый нос получилось по цельной. Вот и треха нашлась! С копейками потом разберемся: кто — кому — чего и сколько… На всей стройке, Матвей, никто такого, как у тебя, безотказного подхода к Полине не имеет!

…Лесенка — площадка, лесенка — площадка… Светлана поднималась в кабину крана. Дуло на высоте, как всегда, сильнее, чем внизу, однако намного слабее, чем вчера вечером у общежития. Обтекая арматуру башни, воздух успокаивающе посвистывал. Словно в поле, в траве когда лежишь, закинув руки за голову, и смотришь на облака, или на животе лежишь — книжку читаешь…

На самом верху она спохватилась, что забыла узнать у прораба, посмотрел ли Ветров крепление подкоса. И сама не проверила. Запамятовала — с бедной Ниночкой, с ее ста восемьюдесятью рублями… Ничего, скинемся! Всякое с человеком в жизни может случиться, всякое. А кран себя покажет в работе, все сразу покажет. Если Ветров, к нему и не подходил, придется сказать после смены Василию Семеновичу пару теплых слов!

Внизу, возле нового корпуса, на штабеле плит перекрытия стояли стропали-такелажники и махали ей брезентовыми рукавицами.

…— Сколько уже прошло, Саня, как отправился наш ходок? Совсем что-то в голове просветлело!

— Да минут пятнадцать, пожалуй.

— Через пятнадцать минут будет тут. Открой форточку: накурили мы — аж глаза щиплет!

Дым тягучими пластами пополз из дежурки.

— Давай, Саня, забьем пока «козла»!

Саня вытащил из стола домино, высыпал на клеенку и начал перемешивать.

Сантехники закурили, и каждый отгреб себе по семь костей…

Послышались привычные звуки передвигающегося крана, и через минуту он остановился прямо против них, затенив проем окна. Изучая, что у него на руках, Чеботарев на слух определял: вот повернули стрелу, вот стравливают трос… Тишина — значит, цепляют какой-то груз. Снова загудела лебедка — подъем… И вдруг, все еще глядя в домино, он уловил боковым зрением что-то непривычное за окном, лишнее — строго отлаженному процессу работы крана — движение… Та, дальняя стойка подкоса отскочила в нижнем креплении от фланца, башня покачнулась и начала медленно наклоняться в его, Чеботарева, сторону! Он прильнул к стеклу окна, мгновенно отрезвев и покрывшись ознобным потом… Все… пошла, пошла… сейчас ляжет на крышу… Этажа два проломит… Людей там!.. Ударом ладони он распахнул рамы, высунулся и глянул вверх: стрела с висящей на ней железобетонной плитой поворачивалась влево… еще поворачивалась! Чеботарев вздрогнул, поняв, что крановщица хочет отвести стрелу от здания, уронить кран на полотно рельсов… Тогда ж хана! Хана же тогда девке!..

Стальная громадина, привыкшая беспрекословно повиноваться своей хозяйке, и на этот раз не посмела ее ослушаться: сперва нехотя отклоняясь от вертикали, потом стремительно падая, кран заданно изменял направление своего падения; с грохотом и скрежетом он клюнул стрелой землю и — искореженный — завалился на левый бок. В наступившей тишине запоздало выпало из окна кабины и разлетелось на мелкие осколки, ударившись о рельс, круглое зеркальце…

Светлану положили на штабель плит перекрытия, подстелив брезент, как будто ей могло еще быть жестко или неудобно…

Тело казалось совершенно невредимым. Только на левом виске багровела ссадина с застывшей каплей темной крови.

Светлана лежала и ничего больше не слышала и не видела:

ни воя сирены бесполезной уже «скорой помощи»;

ни людей, молча стоявших возле нее, и среди них — своих подруг, в слезах припавших друг к другу, смерзшихся воедино;

ни того, как вбежал в ворота стройплощадки бледный, трясущийся слесарь Ветров, как он, споткнувшись, упал и из-за пояса его брюк вывалилась в грязь бутылка бормотухи;

ни окаменевшего, привалившегося к углу здания Василия Семеновича;

ни того, как главный инженер Григорий Иванович тихо подошел и, сняв пиджак, накрыл им ее лицо…

Лицо было спокойным и чуть удивленным. Расплывавшаяся от виска синева не портила его красоты.

Как начинается рабочий день? Сначала надо проснуться, осознать, что жены рядом нет, а значит, на кухне что-то совершается — кипит, жарится-парится; полежать, не открывая глаз, полежать, открыв глаза, потянуться. Крикнуть сыну, чтобы вставал — в школу пора собираться! Еще раз крикнуть, еще раз!.. И для примера, а равно — для устрашения сони-засони сердито встать самому.

День за днем, из месяца в месяц, из года в год.

Привычно — распускаются ли почки на одинокой иве за окном во дворе, лежит ли на ее ветках снег — жужжит в руке электробритва, выползает паста из тюбика на щетину зубной щетки, гудит в трубах вода. Вся-то разница, вся поправка на время года и погоду — что́ набросить на плечи, че́м прикрыть (или не прикрывать) катастрофически разрастающуюся лысину.

Протянуть жене ладонь — за рублевкой на обед и сигареты, постоять полминуты, соображая, не забыл ли чего, и — к двери. Автобусы переполнены, можно не сразу сесть, опоздать на работу, испортить себе с утра пораньше настроение.

Быт. Сложившийся семейный уклад — после долгих лет скитаний по стране, работы в необжитых краях, затяжной неустроенности… Воспоминания. С внешним уютом человек свыкается удивительно быстро. А внутренний…

Не вспомню, когда я заметил эту женщину впервые, но когда  у в и д е л  ее, когда все началось — знаю: была осень, конец сентября. На тротуар из сада слетались листья. Недолетавшие — разбегались по мостовой; настигнутые и растертые между железом трамвайных колес и рельсов, между шинами и асфальтом, — превращались в труху. Десять лет прошло, а помнится все…

Женщина садилась в тот же автобус, что и я. Она всегда, наверное, садилась в мой автобус, а сегодня оказалась в очереди сразу передо мной, и я даже помог ей в дверях. Тогда она и повернула лицо, и посмотрела, и сказала: «Спасибо!» Мы стояли вплотную в обычной тесноте и давке, однако было почему-то жарче, чем обычно, душнее… Волосы женщина заправляла под вязаную шапочку, шапочка прикрывала и уши, только мочки — проколотые, но без сережек — высовывались из-под резинки.

Сошла она за две остановки до моей.

С того раза я каждое утро видел ее.

Иногда водитель проезжал мимо нашей нервно машущей руками очереди, не останавливая автобуса, и приходилось ждать следующего. Следующий доставлял меня на место за две минуты до начала работы. Если пропускали две машины — на работу я опаздывал. Она, видимо, тоже.