— Думал про аварию и сам чуть аварию не сделал! Что там обдумывать?! Ты слышал мой рассказ? Слышал. Имеешь добавления?

— Да нет, вы все точно объяснили, нечего мне добавлять… А летчиков я в тот вечер в последний раз часов в шесть видел.

— Так и излагай!

— Понятно. Только ведь все написать надо…

— Напишешь — грамотный!

Разговора их никто не поддержал, и другого никто до конца пути не заводил…

По первым сумеркам, дав возможность членам комиссии после ужина отдохнуть, зашел Егорин.

— Вот, — положил он на стол заколотые большой скрепкой бумаги, — приложения к акту готовы: и выкопировка из карты района, и план места происшествия, и объяснительные записки — моя, шофера… Осталось — от Стреховой получить. — Он подвинул бумаги на середину стола. — Трофим Александрович, вы не раздумали побеседовать с нею?

— Нет, конечно. Готов — когда скажете.

— Она сейчас придет к столовой — там и сможете поговорить: комары сегодня как будто не донимают. Ветер переменился и посвежел к вечеру. А нет, так моя палатка в вашем распоряжении…

— Хорошо. — Корытов, видя, что председатель комиссии, листавший «Огонек», бумагами не заинтересовался, взял их и начал просматривать. — Валентин Валентинович, вы не хотите присутствовать при нашем со Стреховой разговоре?

— Не стоит, думаю. С глазу на глаз лучше обычно выходит.

— Ладно. — Корытов передал ему, не долистав, бумаги и встал. — Пойдемте, Глеб Федорович!

Отойдя от вагончика, Егорин придержал Корытова за локоть, замялся.

— Понимаете, какая катавасия… Стрехова…

— Извините. Как ее по отчеству?

— Сергеевна. Галина Сергеевна.

— Слушаю.

— Галина, говорю, отказывается писать объяснение…

— То есть как отказывается?

— Без всякой мотивировки. Не хочу, мол, ничего писать!

— Ладно. Идем, идем… — высвободил локоть Корытов.

За столом под навесом виднелась одинокая фигура: ссутуленные плечи, склоненная набок голова, локти на столе. Подойдя поближе, Корытов узнал в девушке красавицу, лицо которой возникло из тамбура вагончика в дверях кабинета Глеба Федоровича, когда комиссия собралась для первого разговора. Правда, сомбреро на девушке не было: прямые волосы, перехваченные лентой, открывали незагорелый выпуклый лоб.

— Здравствуйте, — поднялась навстречу Стрехова.

— Добрый вечер, Галина Сергеевна!

— Вот, Галя, как я говорил, Трофим Александрович хочет, чтобы ты с ним побеседовала. Можно здесь — можно в моей палатке.

Галина безразлично пожала плечами. Корытов, жестом пригласив ее сесть и усаживаясь напротив, кивнул Егорину:

— Хорошо, Глеб Федорович, спасибо! Дальше мы разберемся.

— Ну и прекрасно! А я займусь своими заботами.

Он повернулся и зашагал в сторону затарахтевшей в этот момент, словно угадавшей намерение начальства явиться с вопросом: почему сачкуем? — электростанции.

В свете загоревшихся над столом лампочек лицо Галины проявилось отчетливей. Действительно, красивое. И вроде ничего особенного: глаза как глаза — не маленькие, но и не большие, брови как брови — не соболиные, нос — вздернутый… Ничего особенного, а спроси: какое? — один ответ: красивое!

— Так что вас интересует, Трофим Александрович?

Спрашивайте.

— Что меня интересует?.. — Корытов заставил себя отвести взгляд от лица девушки. — Интересует все, что вы можете рассказать по поводу случившейся в партии трагедии. Все подробности, все мелочи… то есть не мелочи, конечно: мелочей в подобных случаях не бывает…

— Глеб Федорович вам говорил, наверное, что именно я первая увидала дым над долиной в то утро, — начала Галина как по писаному. — Делала водные процедуры — я, знаете, с детства закаляюсь — и увидала. А когда Глеб Федорович выезжал к месту… туда, где — дым, я упросила его взять меня с собой. Сама не знаю, почему напросилась поехать — словно чувствовала беду. Занималась я на месте катастрофы только одним: как велел мне Егорин, приводила в сознание командира экипажа Михаила Петровича. Под рукой никаких средств не было — одна вода. Мы даже нашатырного спирта не захватили — не подумали даже, что понадобится. Пока ехали — всё о лесных пожарах говорили. Про себя каждый, наверное, всякое предполагал, но вслух: лесной пожар да лесной пожар… А без того же нашатыря как в чувство приведешь? Пульсу Михаила Петровича был — искусственного дыхания делать не требовалось, лицо и руки — теплые… Сижу — мочу в ведре ветошь, что мне шофер дал, прикладываю командиру к вискам, обтираю лицо да шею, никуда не отхожу, не отрываюсь. Только если лежащий тут же штурман Борис стонать прекратит — попить попросит. И хорошо, думаю, что нельзя никуда отходить, потому как страшно… еще что-нибудь увидеть… Глеб Федорович на минуту ко мне подошел, я его спросила, как ребята наши, а он головой замотал и заплакал. С того момента мне и стало страшно…

Руки Галины на клеенке стола начали подрагивать, и она крепко сцепила замком пальцы — с серебряным перстеньком на одном…

— А потом Михаил Петрович очнулся наконец, начал беспокоиться, метаться, кричать… Рассказывал, наверное, Егорин?

— Рассказывал, Галина Сергеевна, рассказывал. Можете об этом не продолжать. Вспомните лучше, когда вы накануне в последний раз видели командира и экипаж?

— Всех вместе — за ужином, а командира… а командира — еще перед сном. Издали… Он из вагончика — от начальника нашего, наверное, — шел… рукой мне махнул… Махнул и дальше пошел.

— Вы перед сном — извините, конечно, — случайно его встретили?

Корытов машинально отметил, что косточки сплетенных пальцев девушки побелели.

— Случайно. Вышла из палатки проветриться и увидела… — Галина нахмурилась.

— Поверьте, мне отнюдь не доставляет удовольствия задавать подобные вопросы, но… Командир вам нравился… как мужчина?

— Проинформировали!.. Какое это имеет значение? И почему я должна отвечать?!. Уж… уж не связываете ли вы как-то…

— Ничего я пока не связываю, я лишь хочу во всем до конца разобраться. Для себя хочу, лично для себя. И не надо капризничать: капризничать в нашей с вами ситуации — не лучший исход… — Корытов достал сигареты, но закуривать не стал. — Галина, командир в тот вечер не показался вам несколько странным? Скажем — выпившим…

— Выпившим? Нет, не показался. А странным… Странным, если говорить откровенно, он мне уже недели две казался. Даже не странным, а просто не таким, каким был в начале сезона. Молчаливее стал, задумчивее, грустней. Я себе эту перемену объясняла просто… — Галина поежилась и передернула плечами.

— Замерзли? Хотите, я вам пиджак дам?

— Что вы, что вы! Увидит кто-нибудь — бог весть, что подумает! Да и как можно мерзнуть в такой вечер?.. И вопросов, надеюсь, у вас ко мне немного осталось.

— Немного. То есть… Да в общем, нет больше вопросов. Есть одна просьба: не огорчайте Глеба Федоровича — у него сейчас и так огорчений хватает, — изложите, пожалуйста, на бумаге все, что считаете нужным рассказать о катастрофе. Примерно так, как мне рассказывали.

— Ничего я не хочу писать — я же ему сказала!

— Почему?

— Да… просто не хочу!

— Но ведь это не объяснение. Капризничать, повторяю… И потом, кроме желания-нежелания, существуют определенные обязанности, Галина Сергеевна, и уж если не этические, так сугубо служебные. Как-никак, а в настоящее время вы числитесь в штате партии, находитесь под началом у Егорина. Он вправе с вас и требовать…

— Уздечку дергаете, товарищ главный инженер?

— И. о.! Дергать уздечку — занятие главного инженера, верно, а я лишь исполняющий обязанности.

Впервые за время разговора на лице девушки появилось подобие улыбки.

— Изложите именно то, что сочтете нужным. Как подскажет ваше… сердце, так и напишите.

Галина подумала и поднялась из-за стола.

— Напишу. Считайте, что уговорили. Вернее, не так: что я специально отказывала Глебу Федоровичу, вынуждая вас поразговаривать со мною, попросить. Совсем в том духе, как вы, очевидно, представляете теперь меня… Спокойной ночи, Трофим Александрович!