— Рыбой я тебя редко кормлю! — засмеялась жена.

— Тебе все хаханьки! Никакого сочувствия! Рот до ушей — неловко даже: мужа провожает — всплакнуть хотя бы для приличия полагается, а она веселится! — Сергей извлек из кармана паспорт, билет, посадочный талон. — Самое смешное будет, когда я вернусь: вот увидишь — вернусь и сразу же вспомню, что забыл!

— Вот это непременно! Это уж — как пить дать! — засмеялась жена совсем откровенно и несколько раз быстро поцеловала его в одну и другую щеку.

— Смеется?! — Он удивленно поднял плечи, встал на ребристую ступеньку эскалатора и так, с поднятыми плечами и склоненной набок головой, полого поплыл вверх — на досмотр ручной клади и к выходу на летное поле.

Дом — небольшой, дачного, по внешнему виду, типа, но теплый, рубленный из толстого бруса, — стоял на кривой улочке недалеко от ее отворота с шоссе, отгороженный и от шоссе и от параллельной ему железной дороги стеной уже не юных, но еще не загрубевших, послевоенной посадки, сосен и елок. Деревья полностью скрадывали шум проезжавших автомобилей и частично — грохот электричек.

В передней комнате, обставленной — так же как спальня, веранда и кухня — подержанной городской мебелью пятидесятых годов, в кресле-качалке сидела Светлана Петровна, нестарая шестидесятилетняя пенсионерка, и вязала.

Из мерцающего окошка телевизора дикторша досказывала очередные домыслы метеоцентра относительно погоды на завтра: «…ожидается пасмурная, с прояснениями. Временами — дождь. В отдельных районах области возможны грозы. Температура воздуха: ночью — восемь-десять градусов тепла, днем — тринадцать-пятнадцать…»

Светлана Петровна оторвалась от вязания, сняла очки и, склонив набок голову, укоризненно посмотрела на дикторшу.

— Вечно у вас, милая, винегрет! И дождик, и солнышко, и гроза — всего понемногу… В старое время, бывало, глянет человек на закат, скажет: «Вёдро!» — или, наоборот: «Дождь!» — и непременно угадает — как скажет, так и будет. Потому что на небо смотрел! А теперь всё — с неба норовят, со спутников да ракет. Так-то, милая!

Дикторша, обидевшись, исчезла из окошка, и сразу же в нем возникли гудящие трибуны стадиона. Светлана Петровна выключила телевизор и, спохватившись:

— Чай-то мой, чай! Совсем меня склероз доконает… — просеменила на кухню; сняв с газа большой эмалированный чайник, залила кипяток — в заварной, накрыла заварку полотенцем и вернулась в качалку.

Дверь с веранды в кухню распахнулась, вошел муж Светланы Петровны — Корней Корнеевич.

— Ау! Это ты, отец?

— Я, мамка, я…

Корней Корнеевич помешкал у газовой плиты и, слегка покачиваясь, прошел в комнату.

— Явился, мамка, не запылился!

Даже не поглядев на него, Светлана Петровна безнадежно махнула ладошкой:

— Не запылился, да причастился!

— С удачной продажи полагается… Все необходимо обмывать, хоть понемножку, но — обязательно. Мирового значения закон!

Он грузно опустился на диван и начал разуваться.

— Вспомни, мамка, как я подолгу всегда ботинки-полуботинки носил! В чем причина, думаешь? В том причина, что всякий раз покупку обмывал: сам покупал, сам обмывал. С тобой же, бывало дело, как ни пойдешь, что ни купишь — все вскорости прахом! Мне жмотничала на маленькую, а себе через это трату наживала — бо-о-ль-шу-щу-ю!

— Мели, Емеля! Обмывал, конечно, не пропускал случая! Только прикинь: много ли ты по земле-то ходил в своих ботинках-полуботинках?! Все за рулем да за рулем — оттого и носились долго. Экономист!

— Ну чего ты заводишься, чего заводишься без стартера?! — Корней Корнеевич швырнул снятые башмаки к порогу. — Я — что: пенсию не всю тебе отдаю?

— Да всю, всю!

— Раз всю, так и рули — не заруливай! Пенсию получи до копеечки, а что сверх — то мое: как хочу, так и ворочу… Вот, кстати, и тебе кое-что. — Корней Корнеевич достал из-за пазухи сверток, протянул жене. — Глядишь, зимой пригодятся.

Отложив вязанье, Светлана Петровна с деланным равнодушием развернула серую бумагу.

— Рейтузы! Как есть — рейтузы! — Она пощупала ткань, внимательно изучила вязку. — Настоящие шерстяные. Ну, догадался!.. Бабы-то тебя не засмеяли, когда покупал?

— Бабам в очереди не до смеха, у баб своя забота: им достанется или не достанется. Хоть бюстгальтер покупай — бабы носом не поведут.

Светлана Петровна убрала подарок в комод, подняла ботинки мужа, вышла на кухню и принесла валенки — огромные, подшитые, без голенищ.

— Не сиди босой-то! Ступай умойся — вечерять пора: чай у меня перепрел.

И снова пошла на кухню. Корней Корнеевич поспешно зашаркал вслед.

Светлана Петровна достала из холодильника еду.

— Бутылку сам выставишь или мне прикажешь искать?

— Какую бутылку? Какую еще бутылку?!

— Да будет тебе!

Вздохнув, Корней Корнеевич извлек из-за плиты водку.

— Вот ведь нюх у тебя, да-а-а! Исключительный нюх! И главное — с годами не пропадает! На поводок тебя надо и в милицию отвести — хорошие ищейки у милиционеров в большой цене! — Он достал из буфета стопку. — Ты-то согрешишь?

— Эх, Корней! Столько лет с тобой живу, а насмешничаешь ты — все одинаково! Патефон испорченный!

Корней Корнеевич грузно сел за стол, придвинул к себе тарелку.

— Хватит хлопотать, и так у тебя тут закуски — на маланьину свадьбу!.. Ну, за птичек!

Светлана Петровна села рядом, налила себе чаю.

— Коля не говорил, когда теперь заедет? Слышь, отец?

— Колька-то? Ничего не сказал. Торопился: высадил меня у рынка и тут же пассажира взял. «Работа, говорит, папаня, работа! Деньга, говорит, сама в карман не капает!..»

— Дались ему эти деньги! Совсем он какой-то дерганый стал…

Корней Корнеевич, налив вторую стопку, демонстративно отставил бутылку подальше.

— Дерганый! А ты теперь только заметила?! Он, почитай, третий год уже дергается, с той аварии… Оттого и пошло у нас в семье все наискось: Колька дергается, и его разлюбезная — туда же! Сколько раз я тебе повторял, столько и еще повторю: хорошо, что мы квартиру им оставили да сюда перебрались, хорошо! Ничего путного из совместного проживания не получилось бы все равно. Или не нравится тебе тут, мамка, плохо тебе, может быть, тут?

— Не плохо, Корней.

— Не плохо, а упрямилась небось, упиралась — дом-то покупать! Сбережений жалко было! На кой они, сбережения?! На похороны нам с тобой осталось малость — и ладно: все никому разоряться не придется, за наши же трудовые в землю опустят, да и на поминки хватит. Авось не скоро нас покличет беззубая, но уж покличет непременно: в эту дорогу каждому однажды свои манатки собирать приходится… До того, однако, поживем еще с тобой, что не жить!

Корней Корнеевич незаметно вернул бутылку к себе.

— А что внучка́ нам на лето не доверяют, мамка, так это от нее идет, от невестки. «Мы — на Юг, мы — на Юг!..» Много ли пацану с ее Юга пользы? Была бы польза — не болел каждую зиму по месяцу… Ну, за здоровье Санечки-внучка!

— Хватит тебе! Дорвался…

Светлана Петровна забрала бутылку, заткнула хлебным мякишем и, поставив в буфет, оценивающе покосилась на мужа.

— Ты, мамка, спрашиваешь, на что ему деньги дались? Да? Я себе тоже аналогичный вопрос задаю. В доме все есть, и сам и семья одеты, обуты, не хуже людей ходят. По югам, опять же, разъезжают… Засосало парня, обычная история — засосало! И заметь, мамка: в такси его никто не гнал! Выучился на второй класс — сел, как человек, на автобус: год поработал — чего-то не понравилось. Чего — спросить? В Сибирь подался с геологами, за длинным рублем! Летом съездил — осенью уволился: у геологов зимой работы нет. Начал того, помнишь, «шишку» возить, на черной «Волге» покрасоваться захотелось! — Корней Корнеевич задумчиво повертел в пальцах пустую стопку. — Я тебе не говорил, но так думаю: не обошлось в деле с аварией без этого самого «шишки», не обошлось! Дружба у них с Колькой непонятная образовалась, крепко их одной веревочкой что-то повязало, не знаю, правда, что. А ведь один — извозчик, другой — седок. «Шишку» я и видел всего раза два, а раскусить успел: не из тех он людей, кто задарма для другого пальцем пошевелит, не из тех. Но и пошевелить пальцем-то, кроме него, некому было, некому было помочь Кольке выйти тогда сухим из воды. И не вышел бы — уж ты мне поверь! Поскольку виноват был на все девяносто процентов, а тот, что в тюрьму отправился, — на десять остальных… У того, впрочем, тоже семья…