— Пусти! Нет, говорю, у меня ножа! — рванулся Алексей, но приятель успел уже ощупать его от бедер до подмышек.

— Действительно… вроде нет…

Пока они возились, в окне многоэтажного дома на пятом этаже исчез женский силуэт и погас свет.

Бобриков достал мятую пачку, выбрал не поломанные во время стычки папиросы, сунул одну Шкапину.

— Значит, это все-таки ты, Федор…

— Что — я?

— Раз она к тебе обратилась, значит — ты, к другому бы она соваться с подобным делом не стала… Я ведь сказал ей: никому ни слова! Вот ведь!.. — Бобриков стукнул кулаком по ограде канала.

— Алексей…

— Ты помолчи, помолчи лучше! — Он снова склонился над водой, помедлил и заговорил, не поднимая головы, лишь изредка косясь на Шкапина: — Еще на первом году отсидки мне письмо интересное пришло от некоего «доброжелателя» — такая в конце послания подпись стояла. В письме любезно сообщалось: так, мол, и так, вы там сидите, вину, может незаслуженную, искупаете, о семье своей тоскуете, а в это время жена ваша с лучшим вашим другом… И далее — все открытым текстом. С рассуждениями о верности, нравственности, морали. Теплое письмо!.. Мировой трагедии я из того, что узнал, не стал делать, а то и свихнуться было бы недолго: не побежишь ведь на аэродром, в самолет не сядешь, разбираться не прилетишь! Долго мне еще оставалось ждать такой возможности, достаточно, чтобы шарики зашли за ролики. Постарался я себя до ручки не доводить, но думать — иногда думал: что ж это за лучший друг, кто? Понятия-то о дружбе, о плохих-хороших друзьях могут быть разные: у меня — одно, у «доброжелателя» моего — иное. Ошибиться было недолго, ни за что ни про что грешить начать на невиновного… точнее — на не имеющего никакого отношения к данному факту твоей биографии. Занятие неблагодарное: даже если потом и убедишься, что зря грешил, все равно оскомина остается неприятная… Там думал, вернувшись — в голове держал, а разбираться пока не разбирался — руки не доходили, другое больше занимало. Да и она никакого повода не подавала, ничего не скажешь: верная, с нетерпеньем ждавшая и наконец-то дождавшаяся мужа жена. Только и смущало меня, что ты знать о себе не давал. Не напрасно, видно, смущало…

— Алексей…

— Сказал — помолчи. Неохота мне голос твой слышать.

Бобриков повернулся спиной к каналу.

На дорожку сквера из-за кустов вышла Вероника — растрепанная, в накинутом на плечи плаще, в тапочках. Заметив ее, Алексей молча покивал головой.

— Ты, Алексей, просто ищешь себе оправдания!.. — Он качнул головой в сторону Вероники. — Сам не веришь, а говоришь!

— Не тебе бы меня учить!.. Про нее — ничего не говорил Ларисе?

— Как ты мог подумать?!

— Про того тебя, которого знал когда-то, не подумал бы, а про нынешнего…

— Я даже имени ее не упоминал ни разу. Об отношениях же ваших…

— Да какое это, в конце концов, имеет теперь значение?! Никакого, ровным счетом никакого! Все встает на свои места, каждый на свою орбиту выходит. — Он закрыл на мгновение глаза, невольно вздохнул: — Кабы еще… все ходить самостоятельно умели!.. Ладно. Бывай здоров, Шкапин. Позвони Ларисе, скажи: со мной все в порядке, домой пускай не ждет. Скажи… нет, больше ничего не говори. Она и так все поймет, она у нас с тобой — умная!..

Откачнувшись от ограды, он перешел мостовую, обнял за плечи Веронику и повел через сквер к многоэтажному дому, гасившему последние окна.

Корней Корнеевич Чижов стащил на кухне резиновые сапоги с ног, размотал портянки, выставил обувку на веранду и надел тапочки.

В комнате Светлана Петровна, воткнув в клубок шерсти спицы, поднялась из качалки.

— Ну, вот и еще одна пара носков готова — Санечке-внучку на зиму. — Она растянула носки за концы, рассматривая свою работу, сняла очки. — Рукавички да шапочку — осталось…

— Никак и эти закончила, маманя?! — Корней Корнеевич вошел в комнату. — Ты как на машине!.. Ну и я закончил…

— Что-то быстро нынче. Удачи не было? Поделом тебе, если так! Я сколько твержу: хоть бы по воскресеньям не ходил, птах бедных не тревожил!

— Птахи птахами, маманя, но и про моцион забывать нельзя! Послушаешь, почитаешь — врачи, как сговорились, хором советуют: ходить и ходить! От всех болезней один у них рецепт — ходьба! И каждый день, пропускать не смей, а то разленишься.

— Вот и моционил бы просто так — до озера да по берегу, до магазина да обратно.

— Еще — наблюдать за ними интересно: щебечут, щебечут целыми днями, а получается… жизнь! Все как у людей…

— Трезвый Корней — у-умный Корней!

— Какой есть…

Сев за стол, он развернул газету.

— Чаю не сообразишь?

— Отчего не сообразить? — Светлана Петровна пошла на кухню.

Возвратившись, расставила на столе чашки, сахарницу, вазочку с вареньем.

— Николай, маманя, когда уехал?

— На одиннадцатичасовую электричку побежал. Сказал, ночлеговать больше не станет. Я и так удивлялась: ночей десять у нас отоспал, не случалось такого ранее. Видать, скучно одному в пустой квартире.

— Когда обещался? — Корней Корнеевич разговаривал, не отрываясь от газеты.

— Перед отпуском, сказал, заедет попрощаться. Через неделю, значит. Билет завтра заказывать пойдет — летом с билетами на Юг непросто. Поди, заждались его там!

— Санька отца любит, я замечал. Рад будет, мазурик! — Корней Корнеевич вывернул газету наизнанку, перегнул вчетверо, поднял глаза на жену: — Через неделю, говоришь? А я хотел просить его помочь насчет дров. Опоздал. После отпуска придется…

— Нужны тебе его шабашники! Много ли дешевле ихняя доставка обходится — с выпивкой-закуской?! Поезжай и закажи, как все люди делают. Через месяц привезут — ладно, и через два — ничего: прошлогодних твоих запасов до января хватит! И парню забот меньше.

— Тебе все лишь бы твоего Коленьку не беспокоить!

— Такого же моего, как и твоего.

— Надо полагать… Я твое воспитание имею в виду. Ты мне всегда мешала лишний подзатыльник ему дать, ты! Глядишь, теперь бы, прежде чем на Юг катить, спросил: «Как у вас, отец-мать, с дровами на зиму?» С ума все посходили по этому Югу! Тебе вот, маманя, много раз за свою жизнь бывать там довелось?

— Сколько раз ты возил, столько и была.

— Сколько и возил — так непременно со скандалом! «Надо Коленьке то купить, надо мальчику это справить! Да лучше на черный день отложить…» Не твои речи? О каком ты черном дне думала? Полжизни своей после войны прожили — не было такого уж черного дня!

— Однако денежки, на него отложенные, нам с тобой пригодились: на что бы иначе этот дом купили?

Корней Корнеевич отшвырнул газету.

— Ты чайник что, сжечь хочешь, с разговорами своими?! Тащи давай — выкипел, наверное!

— Чьи разговоры-то?! Не нравится Корнею, когда не по его выходит, не нравится!..

Светлана Петровна принесла чайник.

— Портянки, конечно, не повесил сушиться? Наказание с тобой… — И снова ушла.

Корней Корнеевич заварил чай, разложил по блюдечкам варенье.

— А что я снастей твоих не приметила? — вернулась Светлана Петровна, вытирая кухонным полотенцем руки. — Куда опять сложил?

— Э, маманя, со снастями карусель получилась…

— Пропали никак? Стащил кто?

— Никто не стащил, никуда не пропали — я их сам… порешил!

— Как это — порешил? Что ж на тебя такое нашло?.. Тебе покрепче?

— Лей — не жалей!.. Да уж нашло… Ты снегиря толстого, «генерала» своего, помнишь?

— Того, что ли, которого ты с полмесяца назад продал?

— Его са́мого. Так вот: сегодня он мне опять попался! Подхожу к силку — глазам не верю! Достаю, смотрю — он, собственной персоной! На правой лапке — мое колечко проволочное: я всем такие, перед тем как продать птаху, надевал — тоненькие, с первого взгляда и не заметишь… А «генерал» меня узнавать не хочет: глаза закатывает, головой сердито вертит, палец мне клюнуть норовит, и сердце у него вот-вот из груди выпорхнет!.. Ничего себе, думаю, дела пошли! Я, значит, ловлю, а кто-то, значит, выпускает! То есть я — изверг вроде, а другой — большой души человек, благодетель! Так получается?