— Топтались… Ты говорила — у тебя и сейчас жених есть.

— А разве я отпираюсь? У какой уважающей себя женщины нет жениха?

— Где он, кстати?

— На БАМе! Укатил на БАМ, думал — и я за ним помчусь. Характер показать хотел! А у нас самих — характер! Не дождется! Небось кается уже. Натягивает свои высо-о-ковольтные струны, как он в письмах выражается, про любовь помалкивает, а чувствую — кается!

— Нелегкая у твоего жениха работа, опасная.

— А мне начхать и на его работу и на его переживания! Хочешь, Трофимчик, я ему завтра же напишу, чтобы имя мое забыл — не только что другое, все навсегда забыл — и точка?!

— Это твое личное дело… Хорошо ли, однако, так-то, обухом по голове?

— Ну, тогда наоборот сделаем: напишу ему, чтоб немедленно возвращался, жить, мол, без него не могу, замуж согласна. Хочешь?

— Это тоже — твое личное дело.

— Шучу, миленький, шучу! Зачем мне кто-то, когда ты у меня есть? Я тебе — хорошая, ты мне — хороший достался: «люблю» ни разу серьезно не сказал, в жены не зовешь, в душу не лезешь… Я, может, потому замуж не выходила, что тебя ждала, чувствовала, что выпадет на мою долю такой. А ты… Один раз ожегшись, так и будешь всю жизнь на воду дуть?.. Смотри — не то у меня еще вариант есть: заведу от тебя Дуняшу или Ваняшу, спрашивать не стану! А ты, если уйти захочешь, — будь любезен! Но совсем уже не уйдешь — хоть частицей да при мне останешься…

Корытов уснул под унылый гул моторов и пробудился лишь при промежуточной посадке — от кошмарной боли в ушах, совершенно оглохший. Он поспешно зажал пальцами нос и «надулся». Ушные перепонки щелкнули, и салон самолета вновь обрел звуки: загудели моторы, раскатился чей-то беззаботный смех сзади… Трофим легонько толкнул локтем Валентина Валентиновича, тот открыл глаза и, медленно просыпаясь, повернулся к нему.

— Садимся!

Бубнов, видимо, не расслышал, наморщил нос и принялся яростно «сверлить» указательными пальцами уши и трясти головой. Пришлось Корытову обучать его своему способу «продувки».

Самолет вздрогнул: они приземлились.

— Вы так и спали, Валентин Валентинович, не расстегнув ремня? Рассупонивайтесь! Пойдем разомнемся малость…

Вылет их и здесь задержали почти на час, по техническим причинам. Когда наконец пассажиры услышали приглашение на посадку и сошлись возле трапа, технари заканчивали замену одного из колес: подтягивали гайки, стравливали домкрат, на котором шасси на время ремонта было приподнято над бетоном летного поля.

— Везде — техника безопасности, никуда от нее не денешься! — показал пальцем Валентин Валентинович на валявшееся в стороне колесо с лысым протектором. — Чуть где проглядел — жди неприятностей!

— На этот раз от неприятностей оберегли нас с вами. Не все же — нам других.

— Береженого бог бережет…

Они прошли в салон.

«Бог бережет… Может, и бережет. Заговоренных, однако, не бывает… Это потом, задним числом, когда с человеком ничего не случится, а случиться, казалось бы, должно было наверняка, когда он из такой прорвы живым-невредимым выберется, что диву даешься, о нем начинают судачить: заговоренный, мол. А наперед… Наперед никто не застрахован от случайностей. И ты не застрахован. У тебя хоть утешенье есть: плакать особо некому будет. Разве — Зинаида… Отец с матерью в земле сырой, жена бывшая и лицо твое, наверное, позабыть успела — другое рядом маячит… Дочка… О дочке — особый разговор».

— Валентин Валентинович, у вас дети есть?

— У меня и внук есть — от старшего сына. А младший пока учится, в военно-морском училище. Вы к чему о детях-то?

— К слову… Передайте конфетку, не будем заставлять нашу милую хозяйку ждать! Спасибо. И давайте устраиваться поосновательней — перелет предстоит долгий…

Лет десять назад он и предположить не мог, что будет когда-нибудь заниматься техникой безопасности и охраной труда. Всего лет десять… Не говоря уже о юности, о времени выбора жизненного пути.

Еще в начале последнего года школьного обучения Трофим Корытов собирался на филологический факультет университета. Собирался на пару с Серегой: на одной парте сидели — вместе в литературу податься надумали. Оба искренне верили, что именно на филфаке учат на писателя. Серега в конце концов — правда, без помощи университета, куда не прошел по конкурсу, — стал хорошим детским прозаиком, Трофимом судьба распорядилась иначе…

Танцы пятидесятых… Клуб швейной фабрики… У входа — фиксатые парни в кепках-«лондонках», надвинутых до бровей… В зале — неровный, покатый в противоположную от сцены сторону паркет, посыпанный перед началом танцев восковой стружкой… Узкие юбки, широченные брюки-клеш, цветочный запах духов и одеколона… Блатная мафия (по-тогдашнему — кодла) во главе с некоронованной царицей зала Анькой Рыжей, восседающей в окружении своих «фрейлин» и «пажей» в середине ряда кресел, составленных вдоль окон… Бесконечной длины нота эллингтоновского «Каравана», под занавес выдуваемая трубачом — руководителем джаз-оркестра — из посеребренной трубы…

Увязавшись как-то по осени за старшим братом, Трофим стал постоянным посетителем клуба, не пропускал ни одной субботы, а если случалось пропустить — по-настоящему огорчался и следующей субботы дождаться не мог! В клубе он и познакомился со своей будущей женой Натальей, раскройщицей с фабрики головных уборов. Сначала были еженедельные встречи на танцах, потом почти ежедневные — помимо клуба: ходили в кино, в гости к ее подружке, просто гуляли.

Оказалось, здание его школы вплотную примыкало к тесной производственной площадке Натальиной фабрики. Приближалась весна, и на больших переменах, при хорошем солнце, Трофим, распахнув в уборной оконную раму, терпеливо сигналил зеркальцем в пыльное окно раскройного цеха, сигналил до тех пор, пока Наталья не высовывалась в форточку и не подавала ему приветственный знак.

— Смотри, фабрику не спали! — говорил Серега, покуривая с оглядкой на дверь. — Архимед корабли сжег, а ты…

Трофим грозил в ответ кулаком.

С матерью Натальи он познакомился еще в январе: мать пришла как-то домой с вечерней смены раньше положенного и застукала их, слава богу — мирно попивающих чай. Волей-неволей пришлось представиться.

А однажды Наталья рассказала о своем отце. Отец был геологом, перед войной работал на Северном Урале, где и родилась Наталья. Со слов ее матери, многие называли отца одержимым. Экспедиция искала слюду, а он убеждал всех, что тут же должен быть пьезокварц. До ночи сидел над картами, писал что-то; по воскресеньям с утра уходил в горы. В одном из таких воскресных маршрутов, поздней осенью, простудился, слег и через несколько дней умер от двустороннего воспаления легких… Мать увезла Наталью в Ленинград. Осенью следующего года из экспедиции пришло письмо, в котором говорилось, что пьезокварц действительно нашли, что фактически его первооткрывателем нужно считать отца. Много было в письме и высоких слов: о бескорыстном служении… о творческом подходе… о той самой одержимости…

Судьба Натальиного отца глубоко тронула Трофима. Захотелось что-то сделать — как бы в память о нем. И в то же время — приятное для любимой девушки, для ее матери. И он решился: летом друг Серега один понес свой аттестат зрелости в приемную комиссию филологического факультета университета — Трофим, перейдя вместе с ним мост Лейтенанта Шмидта, повернул налево, к Горному институту, в геологи! Одному направо, другому налево — как в старой песне, переделанной Серегой для выпускного школьного капустника:

В приемной комиссии Горного института миловидная седовласая толстушка, представлявшая геологоразведочный факультет, бегло просмотрев документы Трофима, ограничилась единственным вопросом:

— На РМ?