— Что за американцы?

— Обыкновенные! Те, что в США живут… Сейчас поясню, Валентин Валентинович… Рассказал мне как-то один мой приятель, будучи, правда, в несколько игривом настроении, об эксперименте, имевшем место в Штатах. Американцы, известно, большие любители проводить всевозможные опросы. Институты специальные создают, комиссии, общества! Живут и всё выясняют, почему так живут, почему не иначе… Собрали они десятка полтора бизнесменов, наиболее преуспевающих в разных сферах производства, и задали им вопрос: как достигли бизнесмены столь внушительных успехов, где собака зарыта? И интересная выяснилась закономерность. Оказалось: после окончания колледжей или университетов большинство из опрашиваемых поначалу занимались совсем не тем, чем занимаются в данное время, то есть на момент опроса; одни — успешнее, другие — менее, но — не тем. Через восемь — десять лет с момента окончания, повторяю, университетов или колледжей бизнесмены наши вынуждены были изменить в какой-то степени профиль своей деятельности, повернуть руль, скажем, градусов на девяносто. Жизнь подсказала. Еще лет через пять-шесть — еще градусов на сорок пять, потом — еще, и в результате кто-то, к примеру, строил лет двадцать назад подводные лодки, а теперь делает детские игрушки, кто-то жевательную резинку выпускал, а нынче небоскребы громоздит. Улавливаете, Валентин Валентинович?

— Как будто…

— Болтовню приятеля, приняв за треп, слушал я вполуха, но в голове у меня что-то отложилось. Стал я невольно присматриваться к знакомым, к сослуживцам, статистику кое-какую изучил. И вижу — есть сермяга в тех бизнесменовских поворотах, есть! Да вы сами, Валентин Валентинович, посмотрите: сидит в каком-нибудь отделе нашей экспедиции предпенсионного возраста дама — инженер или старший инженер, всю свою жизнь только и делает, что рисует, скажем, карты. Съездит на лето в поле, проветрится и опять за свое. Освоила работу до безукоризненности, дальше некуда. А между тем другие, более молодые специалисты тоже научились те же самые карты неплохо малевать, набрались опыта, набили, как говорится, руку, — вполне могли бы заменить даму. Она же все сидит и рисует, сидит и рисует — никаких перспектив, кроме приближающейся пенсии, а соответственно — старости, у нее нет: пропустила тот самый поворот руля, прозевала… Улавливаете?

— Улавливаю… Однако не каждому дано в высшие, так сказать, сферы продвинуться. Для всех наверху места маловато.

— Согласен. Но не об этом речь! Американцы — еще раз обратите внимание — преуспевающих опрашивали, причинами удачи интересовались. Да шут с ними, с американцами!.. Наблюдал-то я за другими, а соотносил увиденное с собой. Чего греха таить: засиделся я в своей конторе на должности главного механика! Автоматизм выработался: заявки на оборудование, на запчасти и материалы, графики ремонтов, отчеты — не глядя щелкал! И перспективы не видел, автоматизм убивает перспективу. Вот и решил я попробовать себя на новом поприще, сойти с наезженного пути… Сейчас мне кажется, что все так и должно было случиться, к тому и шло. Оглядываясь назад, всегда можно найти нужную связь в своих поступках, внутреннюю логику. Доказать себе, что наконец-то занимаешься тем, для чего предназначен. А оглядываешься после сорока все чаще — верно, пора приспела первые бабки подбивать!

— Наверное, так…

— Дело, в общем-то, оказалось новым лишь по форме, а по сути — хорошо знакомое. Правда, раньше я лишь от своих подчиненных требовал соблюдения правил безопасности, а теперь — от всех, и прежде всего — от руководителей подразделений экспедиции. В том числе — и от главного механика, то есть как бы я — нынешний от себя же — бывшего. Требовать просто, если знаешь, что требуешь. И знаешь, у кого где тонко — вот-вот порвется. Тогда тебя трудно перехитрить, недостатки спрятать — сам, бывало, хитрил, сам прятал.

— Наслышан я о вашей… настырности! — Валентин Валентинович перевернулся с боку на спину, пошарил глазами по потолку. — Однако мне тоже скоро на пенсию, через пять лет…

— Вам-то что вдруг о пенсии вспомнилось?

— Да очень уж ваша престарелая дама на меня похожа. Я тридцать пять лет — как пришел в экспедицию после техникума — сижу с паяльником в мастерской, аппаратуру нашу ремонтирую. В левом от входа углу, у окошечка. Да вы знаете… Верно, в отличие от той дамочки — орден заработал, в профкоме около четверти века — бессменный председатель комиссии по охране труда. А в остальном…

— Господи! Валентин Валентинович! Уж вас я никак не имел в виду…

В вагончике вспыхнул свет, и замолчавший Корытов услышал стук двигателя электростанции. Было все, конечно, наоборот: сначала застучал движок — потом зажглась лампочка в самодельном абажуре, но за разговором, а главное — за растерянностью от неожиданного его поворота момент начала веселого тарахтенья движка Корытов пропустил.

И почти сразу за светом в комнате появились Егорин с Прохоровым.

— Насумерничались? — Глеб Федорович повесил на вешалку фуражку.

— Темнота, разговору не мешает… — невесело улыбнулся Валентин Валентинович.

— Иногда в темноте душевней получается. — Егорин пододвинул к себе стул, проводил взглядом прошедшего к раскладушке Прохорова.

— Как, товарищ председатель, рыбачилось? — спросил ради приличия Корытов.

— Три харюзка. Кошке на ужин. Есть в вашем хозяйстве кошка, Глеб Федорович?

— Кот есть — у летчиков.

— Я при входе рыбешек оставил, на ступеньках, — думаю, найдет ваш Котофей гостинец, поужинает.

— Вы сами-то не надумали все же поужинать? Я говорю: свет дали, плита у поварихи еще не прогорела — картошка и чай горячие.

— Ну что вы меня заставляете повторяться? Не бу-ду. Во-первых — с обеда сыт, во-вторых — в принципе стараюсь на ночь не есть, забочусь о здоровье. Скажите лучше — машина подготовлена к завтрашней поездке?

— Готова машина.

Прохоров скинул ботинки, вытащил из-под одеяла подушку.

За открытым, затянутым от комаров занавеской окном ровно постукивал движок, светились лампочки над входами в палатки и под навесом столовой, где повариха тщетно ожидала запоздалого посетителя — закапризничавшего «главного начальника». Из чьей-то палатки доносилась вечерняя перебранка радиоголосов, то утихающая, то ожесточающаяся в настраиваемом на нужную волну приемнике…

Выехав сразу после завтрака, они в начале одиннадцатого были на месте катастрофы. Собранные в груду, слегка присыпанные землей, остатки сгоревшего самолета… обрывки проводов, стекающие медными ручейками с сопок в пойму речки… поломанные, выделяющиеся цветом увядших листьев кусты… На самом берегу чернело не успевшее остыть кострище с переброшенной через него на двух рогатинах палкой, оставленное, видимо, электриками, ремонтировавшими линию.

Небо, разлинованное натянутыми, взамен порванных, проводами, безоблачно высилось над долиной.

Корытов так и представлял это место, еще слушая рассказ Глеба Федоровича в автомобиле по пути из аэропорта в партию, таким и видел. Но теперь воображаемая картина катастрофы, дополненная представшими его глазам деталями, стала столь отчетливой, столь конкретной, что у него заныло под ложечкой. Он отстал от шедших впереди, во главе с Егориным, что-то говорящим и говорящим, обращаясь в основном к Прохорову, и остановился за кустами, не желая, чтобы видели его лицо. Наверное, ему не следовало ехать сюда, сослаться на головную боль или расстройство желудка — и не ехать…

Чувство вины перед молодыми, жившими еще без оглядки на прожитое ребятами, погибшими здесь, на затерянном в необъятности Сибири клочке земли, захлестнуло, требуя какого-то выхода. А выхода не виделось… Это была не его вина: он знал, что ни в чем перед погибшими не виноват. Формально… Это была вина — как бы за жизнь, привычно продолжающуюся и после их смерти: за слишком ярко голубеющее небо, за протяжно гудящие под гуляющим в вышине ветром провода, за ласкающую замшелые камни речку, за деловито выполняющих полученное задание Прохорова, Егорина, Бубнова… И за себя, конечно, лично, не формально, — за то, что в Ленинграде его ждет любимая женщина, друзья, работа. За то, что не его дочь осталась без отца. Какого ни есть, но отца…