В школе Виктору прочили спортивное будущее, считали, что прямая ему дорога после десятого класса — в институт физкультуры, и всех крайне удивило его решение поступить в медицинский. «Спорт от меня никуда не уйдет. А профессия врача не помешает, лишней в жизни не будет…» — объяснял он приятелям и учителям, но дело, конечно, было не в этом.

Принятое в детстве решение не поколебали ни спортивные успехи в старших классах, ни похвалы взрослых, ни восхищение товарищей. Стать знаменитым хирургом, мастером — золотые руки и избавить однажды Романа от его болезни — такую он поставил перед собой цель. Виктор не был мечтательным мальчиком, но часто перед сном ему представлялось, как они с Романом, уже взрослые, приходят на старую школьную спортплощадку, снимают свои красивые костюмы, надевают кеды… Будет светить солнце, будет дуть с Канала освежающий ветерок; гурьбой прильнут к металлической сетке ограждения любопытные пацаны — такая потеха: солидные на вид дяди, длинный и покороче, гоняют мяч, пасуют друг другу и кидают, без конца кидают по кольцу, и от их мощных бросков вот-вот развалятся облупленные щиты баскетбольных стоек. Он видел взрослое лицо Романа, похожее на лицо его отца, — потное, счастливое, смеющееся при каждом точном броске, и понимал, что только оно — увиденное наяву — сотрет в памяти тот взгляд из приоткрытого окна на шестом этаже…

Сейчас, на подступах к исполнению детских мечтаний, хирургу Тарасову на минуту стало не по себе. Впервые представилась ему долгой и трудной оставшаяся за спиной дорога от порога школы до порога кабинета заведующего отделением специализированной клиники, всегда дотоле казавшаяся незаметной — в стремлении поскорей ее одолеть. За ближайшим верстовым столбом замаячила вдруг вероятность неудачи, та вероятность, которая постоянно есть в практике врача. Усилием воли он согнал незваный призрак на обочину дороги, погнал по неровному полю и гнал до тех пор, пока он не исчез за дальними холмами.

— Не было у меня неудач и не будет! — произнес Тарасов громко и удивился: с каких это пор начал он разговаривать с собою вслух…

Опять в ночи за окном невесело лают собаки. Виктор говорит: во дворе клиники — виварий, в лабораториях на собаках ставят опыты. Так было, так есть. Еще в начале прошлого века академик Павлов экспериментировал с ними. А может, и до него кто?.. Собака — лучший друг человека. И служит ему всю жизнь, и под скальпель, если надо, ложится, мается с чужими органами, вшитыми датчиками и фистулами, умирает — для человека. Воистину — друг до гроба.

Анализов больше не будет, все предоперационные исследования закончены, остается — ждать. «Теперь дело за…» — Виктор тогда, устраивая его в палате, запнулся на этом месте своей шибко бодрой речи… Если же продолжить, получится — «дело за несчастным случаем». Парадокс: оба мы ждем несчастного случая, причем  у д а ч н о г о  в сложившейся ситуации — со смертельным исходом и чтобы при этом у погибшего можно было изъять сердце. Изъять и заменить им мое, никуда не годящееся, дышащее на ладан. Оборвется жизнь чья-то и даст продолжение моей, сделает здоровым, покончит с угнетающими комплексами. Чье же это будет сердце? Не думать бы… Чье бы ни было — все равно чужое. Как оно приживется в моем измотанном организме? Сам-то человек, весь, в целом, с его совершенным мозгом, нервами, уменьем адаптироваться, сам-то он, попадая в новую обстановку, просто переехав в другой город, на другую квартиру, подолгу, иногда всю оставшуюся жизнь, не может свыкнуться с изменившимся окружением, мучается. Что уж говорить о совсем малой его частице — узле мышц, простом насосе?! Скорей бы научились делать этот узел искусственным! Пожалуйста, товарищ Петраков: специально для вас изготовлено! Разрешите поставить на место? Закройте глаза, глубоко вдохните и засыпайте. Часиков через пять-шесть снова встретимся. Будете вы хозяин — барин: как хотите, как умеете, воспитывайте свое новое приобретение — необъятный простор для вашего ума, целина, как говорится… Насколько было бы легче!

А собаки всё лают. Вчера их было три, сегодня — две: самого басовитого лая не слышно…

При утреннем обходе Тарасов дольше обычного выслушивал и выстукивал Романа. Закончив и бегло взглянув на его лицо, проворчал:

— Ты чего не спишь по ночам? Готовим, готовим тебя, а ты все наши старания насмарку свести хочешь? Сегодня обязательно постарайся уснуть пораньше — утром оперируем!

Как выпал первый снег и как он, многократно обновленный, слежавшийся и потемневший за зиму, быстро сошел, размытый первыми апрельскими дождями, — Роман наблюдал с больничной койки, и сейчас, медленно ступая рядом с Виктором по непросохшей дорожке сквера перед фасадом клиники, физически ощутил всю тягучесть прожитой в ее стенах зимы.

— Голова должна кружиться?

— Должна.

— А что в груди покалывает — так и надо?

— Так и надо.

— Даже не верится, что наконец-то ты отпускаешь меня домой. — Роман едва сдерживал желание вдохнуть прохладный воздух до предела глубоко.

На стоянке они сели в машину, Виктор включил зажигание и вырулил на проезжую часть улицы.

Площадь Льва Толстого… Кировский проспект…

— Помнишь, перед операцией ты обещал отдать мне мое сердце? На память.

«Обещал ведь, точно… Чего перед операцией не наобещаешь! Если бы Роман знал, какая судьба постигла его бедное сердце!»

— Так отдашь?

— Не сейчас, Роман, сейчас не могу. Ты ведь в курсе, что я начал основательно заниматься вопросом удлинения сроков сохранения органов, предназначенных для трансплантации. Одновременно изучаю возможности устранения дефектов у отторгнутых органов, проще говоря — пытаюсь их чинить. Твое сердце — у меня на эксперименте.

— Ладно, отдашь, когда надобность в нем отпадет… у тебя. Я подожду.

Нева была наполовину чистой ото льда. С Кировского моста вода виделась темно-синей, льдины — голубыми, с белым крошевом по краям, когда же свернули на набережную — вода почернела, а лед стал казаться сплошь белым. Неожиданно со дна реки — сперва слабо, потом все напористей — забили фонтаны. Разгоняемые струями, льдины, лениво покачиваясь, поплыли зигзагами; натыкаясь на струю главного фонтана — переворачивались кверху брюхом.

— Рановато нынче Каскад опробуют.

— Готовятся к столетию со дня первого пуска, боятся — не было бы осечки, как в прошлом году, когда трубу у Стрелки прорвало. Пока чинили-латали — полмесяца прошло, открытие начисто испортили.

Проехали Эрмитаж… Адмиралтейство… Выскочили на площадь Труда.

— Кто он… кем он был?

— Ты о ком?

— Ну, донор мой…

— Конструктор одного НИИ. Двадцать пять лет. Лыжами увлекался, разряд имел. Тебе в наследство отменное сердце досталось — тренированное.

Показалась Театральная площадь, до дому оставалось совсем немного.

— А что с ним?..

— На Невском электробус на остановке ожидал. У стены здания стоял. А на стене под карнизом — старинные лепные украшения. Ни с того ни с сего одно из них падает — прямо ему на голову. Перелом основания черепа. Врачи оказались бессильны…

— У него кто-нибудь… Ладно, об этом потом! Приехали. Ты подымешься?

— Один давай, один! Привыкай к самостоятельности! Серьезно, не могу — у меня визиты по начальству. Загляну вечером. Топай и помни мои наставления. Про лекарства не забывай.

— До вечера…

Обняв его в дверях, мама заплакала, и они с отцом долго не могли ее успокоить.

Первым позвонил известный музыкальный критик. Сказал, что — поинтересоваться у родителей Романа о его здоровье, отнюдь не надеясь застать дома самого, но было ясно — знал обо всем заранее. Немудрено: начинал он карьеру в амплуа журналиста, нюх имел соответствующий.

К вечеру звонки настолько утомили, что Роман попросил родителей отвечать всем однозначно: сын спит, будить не велел, режим, врачами назначенный, соблюдает. Однако около семи, после очередного звонка, мать, сказав кому-то: «Сейчас посмотрю…», вошла в комнату: