— Так.

— Вот именно — так!.. Я колечки те без особого умыслу им приделывал: читал, по телевизору смотрел, как ученые птиц окольцовывают, ну, думал, пускай и у моих какая-нибудь метка остается. И сколько этих птах переловил, а такого, чтобы одна и та же душа крылатая во второй раз попалась, не случалось еще! Ге-не-рал!

— Как же он из города сумел выбраться?! Теперь кошек по дворам развелось!

— И из города выбрался, и сообразил, куда лететь, и путь какой проделал! Полный генерал! Стратег!

— Был бы, однако, стратегом — не попался тебе снова.

— И на старуху бывает проруха! Он, видать, когда до родимых мест добрался, не иначе как просто одурел от радости. По-другому не объяснишь. Ведь силок стоял на том же самом месте, и тот же самый силок! Такая карусель… Смотрю я, значит, на «генерала» нашего, размышляю, не торопясь, и вдруг чувствую — поворачивается вся окружающая картина: начинаю я себя же видеть как бы со стороны, и вид мой — с той стороны — мне совсем не нравится… В общем, отпустил я снегиря на волю, маманя, собрал силки, закинул в кусты и — ходу домой! Отошел, впрочем, с полкилометра и вернулся: вытащил всю снасть обратно, порезал на куски и куски уже разбросал снова. Тогда только успокоился окончательно и без остановки — сюда… Так что запиши, мать, на календаре: завязал я с птичками нынче, совсем завязал!

— И хорошо сделал, Корней, хорошо сделал! Мне твои занятия всегда не по душе были, я не единожды говорила, да ты упрямый!

— Упрямый! Зато на водку у тебя никогда не клянчил, урона семейному бюджету не наносил.

— Не сетуй, Корней! Ты меня так обрадовал, что закончил свою… коммерцию, так обрадовал! Я никогда лучшего подарка от тебя не получала. Жить мне теперь спокойнее будет. И тебе, тебе — тоже спокойнее, вот увидишь! А если ты выпить захочешь когда, так не сомневайся: я выкрою денег, я хозяйствовать умею! Ты и не заметишь ничего, будь спокоен — ничего не заметишь!.. Чай-то у тебя остыл совсем — давай погорячее налью…

— Лей, мамка, лей! Удалось тебе нынче варенье… — Корней Корнеевич придвинул к себе наполненную чашку, неторопливо помешал в ней ложечкой. — На днях тут по телевизору показывали, как люди змей ловят… Яд у них, понимаешь, отнимают! В аптеку потом сдают яд…

Светлана Петровна тяжело осела на стул…

Галя скинула с себя одеяло и осторожно села на раскладушке, поглядывая в сторону соседки по палатке — своей непосредственной начальницы, главного геолога партии Людмилы Ионовны. Слава богу, спальный мешок Людмилы Ионовны не пошевелился.

«Сильна все же у Старушенции привычка: хоть и не на земле, но непременно — в спальнике и с головой! Недаром столько лет по тундре моталась!.. И как она не задохнется?! Ночи стали совсем теплыми, по-настоящему летними…»

Она набросила на плечи халатик, сунула под мышку полотенце, прихватила мыльницу, зубную щетку, пасту и, откинув входную полу палатки, выбралась на волю.

При ее приближении к речке два кулика, большой — самец и поменьше — самочка, гревшиеся на бревенчатых, залитых солнцем мостках, проложенных с берега до середины речки, с криком поднялись и полетели, почти касаясь крыльями воды, вверх по течению. Галя почистила с мостков зубы, вернулась на берег и прошла метров тридцать по течению вниз, к зарослям елок: в этом месте хлопотливая — мелкая, но шумная — речка образовывала небольшую заводь — можно было, купаясь, и с головой окунуться, и немного поплавать.

Оказавшись за елками, девушка повесила на верхушку одной из них полотенце, скинула на траву халат, на халат — полупрозрачные мелочи и вошла в воду. Освежиться не терпелось! Ночью в палатке было душно, спалось плохо: и заснула она поздно и, затемно проснувшись, не могла больше даже задремать — вылет самолета на съемку слышала и возвращение в «летную» палатку — досыпать — механика, отправлявшего самолет.

Она с детства любила купаться нагишом. В условиях цивилизации — дело это хлопотное, не всегда возможное; да и здесь, в тайге, особенно вблизи лагеря, удавалось редко — или по вечерней темноте, или так вот, до общей побудки. Но бессонница не каждой ночью мучает, чаще — с устатку — и лечь пораньше хочется, и по утрам спится каменно; Старушенция иногда аж заводиться начинает, пытаясь разбудить свою помощницу.

Послышался нарастающий гул самолета. Галя смахнула радужные капли с ресниц и, поймав взглядом «Аннушку», вынырнувшую из-за деревьев слева, проследила, как она неторопливо развернулась над долиной и, прижавшись уже к ее противоположному склону, начала удаляться.

«Трудится мой Мишель, трудится… Долго их погода в безделье выдерживала — теперь наверстывают почем зря, каждый день пашут. По холодку приятно небось! И ни облачка — в такую рань…»

Она закрыла заслезившиеся от солнца глаза и представила кабину самолета: командира экипажа Михаила Петровича за штурвалом, штурмана Бориса, пилота Володю. Форменные фуражки у всех сняты, рукава голубых рубах закатаны… А в салоне «Аннушки» колдуют над самописцами двое бортоператоров-геофизиков — Вадик Козлов и Дима Пичугин. Геофизики Мишелем довольны: летает над самыми верхушками деревьев, высоту держит четко — качество записей на перфолентах получается отменное. Вкалывай, Мишенька, вкалывай!

Вчера вечером, уже в темноте, она неожиданно столкнулась с ним возле вагончика камералки, и Михаил Петрович вдруг крепко обнял ее и начал целовать — беспорядочно, в лицо, в шею; неуклюже поймал губами губы и надолго замер, держа ее на весу… Она знала, что так однажды и будет, ни разу не усомнилась, что своего добьется… Добилась… Хотя поначалу, месяц назад, ей самой казалось неясным, зачем она все затеяла. Так, дурацкая привычка пофлиртовать. И толстоватым, мешковатым показался он ей, приехавшей сюда в партию на преддипломную практику, и лицо обычное, заурядное. Не то чтобы урод, но и далеко не Ален Делон, как говорится. Потом — задело явное его равнодушие: это к ней-то, для которой подобные игры постоянно кончались быстрой и полной победой?! Пальцев на руках-ногах не хватит — пересчитать, сколько сердец она переколотила! На одном своем курсе… А тут!.. Когда же поплавок в первый раз осторожно покачнулся, а затем нырнул, вынырнул и снова нырнул — отказаться от удовольствия вытащить рыбку было уже нелепо: оставалось выждать — вовремя подсечь — потянуть удилище на себя.

…Михаил Петрович так же неожиданно, как обнял ее, расцепил руки (чуть не грохнулась!), повернулся и зашагал прочь.

Выходило не совсем по сценарию, но думать об этом не хотелось: привкус его сигарет, легкий, выветрившийся после утреннего бритья запах одеколона, головокружение и слабость, опустившаяся к ногам от груди, — все было внове. Она впервые понимала несравнимость настоящих мужских объятий с теми, что так часто выпадали ей на долю от сверстников, пресыщенных любовными забавами задолго до обретения мужественности.

— Где тут ночью заснуть было?.. — произнесла Галя и испуганно осмотрелась, словно кто-то мог ее услышать.

Вытерев волосы и растирая покрывшееся мурашками тело, она непроизвольно покосилась в ту сторону, откуда пора было в очередной раз появиться бороздящему долину самолету, и увидела дым. Лесной пожар, что ли, опять? Вряд ли… Две недели шли дожди — какой после них пожар?

Столб дыма быстро рос, становясь темно-бурым, с черными вкраплениями.

Торопливо одевшись, она побежала к лагерю.

Начальник партии Глеб Федорович Егорин занимал половину цельнометаллического, единственного в партии, вагончика — две комнаты: в одной из них, задней, он спал, вторая — служила ему рабочим кабинетом. На другой половине размещалась камералка.

Сейчас начальник сидел на ступеньках у входа в вагончик и пришивал к куртке пуговицу.