Очень красивая была эта женщина. Но — если хорошо рассмотреть. А рассматривал я ее теперь по пять раз в неделю, по двадцать минут каждый раз — всего с понедельника до пятницы получалось час сорок. Целый сеанс кино. Порой, глянув на кого-нибудь другого или в окно и потом — снова на женщину, я встречал ее взгляд и не находил в этом ничего странного: почему не поинтересоваться, кто на вас всю дорогу глаза пялит? А что на вас глаза пялят — всякий и затылком чувствует.
Так мы и ездили на работу. С работы она в мой автобус никогда не попадала.
Так и осень миновала, и зима прошла.
Дело было перед Женским днем.
В нашей геологической конторе народ сидит в основном солидный, много потрудившийся, поскитавшийся, честно заработавший свои катары, язвы, ишиасы, радикулиты, подточенный всевозможными болезнями почек, печени, сердца. Во всех коллективах, у всех трудящихся — праздник как праздник: скинутся по трехе, сбегают в магазин, принесут водки, вина, хлеба, колбасы, сыру и прочей снеди, выпьют, попоют, потанцуют, скинутся еще, еще выпьют; поспорят о работе, о событиях в мире, и снова о работе, и разойдутся по домам. У нас — не то! Завертится предпраздничная карусель, сделаешь намек — начинают тыкать себя большими пальцами: один — в желудок, другой — выше и левее, третий — в поясницу, изображают на лицах сожаление горькое и покорность судьбе. Однако этой весной, а именно седьмого марта, лед тронулся. Еще в начале года появился в конторе новый заместитель главного бухгалтера — женщина молодая и жизнерадостная. С нею-то нам и удалось расшевелить даже самых хворых и неподатливых. Сабантуй удался, разговоров потом на месяц хватило, но сейчас речь не о том…
Выпившему все проще. По крайней мере — мне.
Домой возвращался я в полупустом автобусе. Женщина вошла на той остановке, где обычно сходила, и села в кресло около красного ящика кассы, далеко позади меня. Я мысленно представлял, как она проделывает привычную процедуру: снимает перчатки, достает и бросает в щель деньги, отрывает билет. Кольцо обручальное поблескивает…
Автобус медлил на перекрестке.
Нужно же было когда-нибудь с нею заговорить!
Я прошел в хвост салона, и сел, видимо — несколько грузно, напротив женщины, поспешно сжавшей колени и отодвинувшей свои туфли от моих полуботинок. Сел и уставился прямо ей в лицо. Женщина слегка покраснела, глаза ее сузились, и она отвернулась к окошку: стал виден только затылок и часть щеки. Но по тому, как щека округлилась, как разбежались по ней нечеткие морщинки, я догадался: женщина смеется. Она смеялась, и на ее расцветшее за стеклом автобуса лицо с тротуара глядел восторженно какой-то, не первой трезвости и молодости, пешеход. Тут я и заговорил… Это точно — выпившему все проще. И легче. А проспавшись, можно не вспомнить, каких дел понаделал, каких слов понаворочал. Неотчетливо мне сейчас представляется предмет нашего разговора. Кажется — что цветов нет в городе к празднику, что весну ныне обещают позднюю, и какие новые фильмы идут, и что мы-то мы: ездим каждый день в одном автобусе, автобус тот для нас — вроде дома родного уже, а мы-то мы — будто худые жильцы коммунальной квартиры — даже здороваться не здороваемся. А может быть, и не такой совсем разговор вышел, только — получился разговор…
— Здрасте!
— Здравствуйте!
— Чуть не проспал… Побриться не успел даже.
— Ничего, у вас еще терпимо. Если бы черная была…
— На вид-то терпимо! А вы бы рукой потрогали!
— Нате пятак.
— Я заплачу́. Мне жена билетики выдала — целую книжечку. Удобнее с книжечкой.
— Нате пятак!
— Спрячьте, спрячьте! Завтра за меня запла́тите — сквитаемся. Вот садитесь лучше, сегодня, на удивление, свободно. Сидеть — не стоять! Верно?.. Нет, что вы так смотрите на меня? Вид сонный?
— Есть немного.
— Немного — не страшно. Голова проснулась, а тело еще спит.
— Зарядку надо делать.
— Да ну-у… Тут выспаться никогда не успеваешь — тянешь, тянешь, как бы попоздней встать, секунды выгадываешь. Не до упражнений! А вы — неужто делаете?
— И обтирание. И с мая по октябрь каждое утро по садику нашему бегаю. Будет потеплее — выходите как-нибудь часов в шесть — увидите. Можете даже присоединиться.
— Муж еще углядит!
— Не углядит. Он вроде вас: по части сна — из медведей… Ну, мне сходить! До завтра.
— До завтра…
— Здрасте! Едва успел опять…
— Здравствуйте! С первым дождичком вас!
— Верно: первый — как снег сошел. Ну, хоть город умоется, а то грязноватый после зимы.
— Нате пятак!
— Проходите, проходите!
— Я с вами разговаривать перестану!
— А я с вами — нет! Вот держите — счастливый билет! Съесть полагается… Да… А в общем-то, весна не торопится — холодновато для марта.
— Надоело мерзнуть!
— Кому не надоело?! Вовремя меня начальство посылает погреться. Правда, лучше бы само оно…
— В командировку, что ли?
— На Кавказ лечу, в Ессентуки.
— Хорошая командировка!
— Не очень. Там в одной нашей партии пожар произошел: невеселое предстоит дело — разбираться…
— И надолго вы?
— На неделю примерно.
— Привезите пару веток самшита! Если не затруднит, конечно. Там он прямо на улицах растет.
— Самшита? Самшита…
— Ну да, самшита! Вы на Юге-то бывали?
— Нет. Много где побывать пришлось, а на Юге не бывал. А что, думаете — не найду? Найду! И Юг найду, и самшит ваш. Уж если на улицах растет… Какой он из себя?
— Вечнозеленый…
— Ясно! Привезу обязательно…
— Моя остановка. Счастливо слетать!
— Спасибо!
Я рассчитал правильно: вернулся, как и собирался.
На следующее утро в обычные восемь тридцать стоял я на остановке и покуривал. Женщины в очереди не было. Подошел автобус, а она так и не появилась. Опаздывать не хотелось, я проскочил в захлопывающиеся двери, поднялся, нажимая на передних, ступенькой выше и тут через заднее окно увидал ее, торопливо выходящую из-за угла. На первой же остановке выпрыгнул навстречу хлынувшей толпе, завертевшей меня, помявшей и обругавшей. Автобус затрещал, но вместил всех желающих. Остался и стоял, помахивая завернутым в газету самшитом, я один. Сначала прогромыхал двухвагонный трамвай, потом одновагонный, потом появился очередной автобус. Втиснувшись в него, начал я отыскивать среди голов вязаную шапочку, проталкивался, чтобы поглядеть на сидящих, кого-то, видимо, толкал, кому-то наступал на ноги. Пассажиры ворчали и тоже поталкивали. Вязаной шапочки не было…
— А на той остановке открывали дверь?
— Открывали, — ответил кособокий полуседой парень; он иногда ездил в нашем автобусе.
— А сели все?
— Я последний влезал.
Вот как! Значит, она этот автобус пропустила. Про-пус-ти-ла… Почему, спрашивается? Может быть… Что тут такого?.. Может быть, меня хотела подождать? Самшит подучить… Впрочем, откуда ей знать, прилетел я или не прилетел?
Автобус явно спешил. Следующей была уже остановка, где всегда сходила женщина, — кинотеатр на углу проспекта. Но шофер вдруг затормозил и причалил к тротуару метров за сто до угла.
— Чего это он?
— Остановку отнесли, — пояснил полуседой парень, оторвавшись от книги.
На всякий случай я пересмотрел всех сошедших — женщины не было.
Перед самым проспектом автобус простоял минуты три. Пропустили нас вслед за трамваем — по узкому коридору между заборчиками, за которыми экскаваторы с помощью землекопов рыли какие-то ямы…
На работе я тайком — не увидали бы сослуживцы, не начали (женщины, конечно) клянчить по веточке — засунул букет за шкаф. Вечнозеленое за сутки не завянет!
Назавтра, едва выйдя из подворотни, увидел я женщину. Но стояла она не в очереди на автобус, а в стороне — у газетного стенда.
— Доброе утро! Вот и я…
— Доброе утро! Как слетали?
