— А вы, Григорий Ефимович, разве не пойдете с фабрикой? — спросила подошедшая к нам Герта.

— Нельзя, Валериановна, нельзя. Служба! — гордо пояснил наш седой ученик и, осмотревшись подозрительно по сторонам, зашептал: — Боюсь клуб без призора на праздник оставлять. Позавчера, ночью, кто-то в темноте по зданию шлялся. Слышу я, значит, сквозь дремоту топ-топ наверху, хватаю палку от помела, включаю рубильник и бегу по лестнице. Иду. Никого нет… Пять раз, вникайте, все обошел и осмотрел — пусто…

— Вам, наверное, Григорий Ефимович, померещилось, — сказала Герта.

— Нет, Валериановна, не померещилось. Ходили посторонние по клубу. Сам вникал. Матвееву Степанычу доложил, так он ха-ха-ха — смеется. Тебе, говорит, Григорий Ефимович, случай с Бугримовым покоя не дает.

В это время вдали показался Леня, и мы с Гертой, оставив сторожа, помчались к нему.

— Всем праздничный салют, товарищи. И комсомольцам, и пионерам, — отвечал на приветствия наш вожатый. — Не застыли? А ну, начинай в снежки! Разогреться во как нужно для поднятия духа!

Мы послушались Лениного совета и стали играть в снежки, а народ около клуба прибывал и прибывал. У многих алели повязки, на которых было написано золотыми буквами: «Десять лет Октября». Вместе с Николаем Михайловичем появился и дед Герты. На днях он заходил к Пиньжаковым и советовался, можно ли органисту польского костела пойти на демонстрацию, посвященную десятилетию Октябрьской революции.

— Можно, Евгений Анатольевич, можно! — успокоил его Николай Михайлович. — Валериана Плавинского на фабрике частенько вспоминают и вас встретят достойно, рады будут. Вы же душой и телом за нашу Республику.

Пока я здоровался с Пиньжаковым-старшим и дедом Герты, из фабричных ворот, урча и пуская голубоватый дымок, выполз старенький грузовичок. В открытом кузове грузовичка стояли ряженые (вот где пригодились костюмы из «Любови Яровой»!). Старик Викентий Шевякин изображал кулака, Сорокин — попа, Леня Диковских — белогвардейского генерала, Максимов — свергнутого царя. Даже руководитель Студии революционного спектакля надел поверх голубой блузы черный фрак, на голову водрузил цилиндр, а в правый глаз вставил монокль на крученом шнурке. И все, в том числе и самые неискушенные, сразу узнали, что это — ярый враг трудящихся лорд Чемберлен, призывающий капиталистические страны к новому военному походу против СССР. У нас в школе, например, и в других школах недавно был сбор денег на строительство авиационной эскадрильи «Наш ответ Чемберлену».

Рядом с шофером сидела в красной косыночке, в кожаной тужурке и с винтовкой в руках под развевающимся знаменем Римма Хапугина, символизирующая Октябрьскую революцию.

— Римма! Уничтожай контру! — шутливо закричал кто-то.

А известный на фабрике чубатый слесарь Ромка-гармонист подскочил к самому грузовичку, растянул свою трехрядку и запел на мотив «Коробушки»:

И ребята, стоявшие около Ромки, дружно подхватили припев:

Многие рабочие, несмотря на холодную погоду, привели с собой детишек; пришли и старики, работавшие на фабрике еще в прошлом веке.

Из фабричной конторы, а она помещалась недалеко от клуба, принесли знамена.

— Пионеры! Выходи строиться! — раздался голос-секретаря комсомольской ячейки.

Забили барабаны, заиграли горны, проплыло знамя нашей базы. Мы отдали ему салют. Сережа Неустроев бегал и волновался, хотя для волнения не было никаких причин: три пионерских отряда выравнялись за пять минут. За нами выстраивались взрослые. Грузовичок с «контрой» и с Риммой занял головное место.

— Шагом марш! — скомандовал директор фабрики.

И я, и Глеб, и Герта, и Борис первый раз в жизни по-настоящему ощутили себя участниками Октябрьской демонстрации.

На Конную площадь, считавшуюся самой большой в городе, вливались нарядные праздничные колонны. В старое время здесь по воскресеньям торговали лошадьми и сеном, а в дни революции, по рассказам старожилов, проходили парады и смотры Красной гвардии. А я хорошо помнил, хотя учился тогда лишь в первой группе, как в морозные январские сумерки 1924 года здесь на расчищенном от снега плацу горели костры и стреляли пушки. В этот момент по всей стране печально гудели сирены и гудки паровозов, фабрик, заводов, а люди, не обращая внимания на холод и ледяной ветер, стояли без головных уборов и не стыдились слез. В тот день в Москве хоронили Владимира Ильича Ленина, чье имя потом стала носить пионерская организация.

Мы торжественно вышли на площадь вместе с работниками областного земельного управления. Они придумали оригинальный карнавал. Впереди их колонны тащилась жалкая кляча (где только такую выкопали!), запряженная в деревянную соху. Клячу под уздцы вел оборванный «крестьянин» с приклеенной мочальной бородой, а позади колонны тарахтел стальной конь, трактор с новым железным плугом. На сохе я заметил плакат с надписью: «Так было», а над трактором горело кумачовое полотно: «Так будет!»

Только мы остановились недалеко от трибуны, сколоченной из сырых тесовых досок, как грянули звуки знакомого марша «Прощание славянки» и со стороны улицы имени Розы Люксембург показались стройные черные шеренги милиционеров. Перед самым праздником они перешли на зимнюю форму и сегодня все были в новеньких шапочках-пирожках из серого искусственного барашка, с красным суконным верхом и с лакированным козырьком. Ветер колыхал багровое полотнище милицейского знамени и трепал пестрые флаг-значки конных взводов, видневшихся за пешими рядами.

— Да здравствует доблестная рабоче-крестьянская милиция, охраняющая революционный порядок! — звонко крикнул с трибуны в рупор человек в кожаном пальто.

— Ура! — прокатилось по площади.

— Вон, гляди, Вадим! — радостно толкнул меня в правый бок Глеб.

— А вон и Литературный гость! — Это Борис толкнул меня в левый бок.

— Побежали к ним! — предложила Герта, рванувшись с места.

— Но-но! — Глеб схватил ее за хлястик стеганой жакетки. — Если все станут бегать как взбредет в голову, что от демонстрации останется?

На трибуну поднялось еще несколько человек, среди них и директор нашей фабрики. Мужчина в кожаном пальто с рупором открыл митинг.

Мы находились от трибуны близко, и нам было почти все слышно. Мне особенно запомнилось выступление участника Октябрьского вооруженного восстания, который высмеивал всяких буржуазных деятелей, предсказывающих, что Советская власть продержится в России лишь месяц.

После митинга сводная колонна района направилась к центру. Возглавлял колонну грузовик с матросами, перетянутыми крест-накрест пулеметными лентами. Высокий матрос держал в руках флаг, на котором было написано: «1917 год». За грузовиком шли с винтовками бывшие красногвардейцы и красные партизаны и несли плакат «1918 год»; за ними ехала сотня уже известных нам казаков под командованием Михаила Дмитриевича.

«1919 год» — прочитали мы у них на одном флажке, прикрепленном к пике, и «Пролетарий, на коня!» — на другом.

«На трудовой фронт!», «За учебу!», «За оборону страны!» — с такими лозунгами проходили мимо нас отряды комсомольцев. За комсомольцами тронулись пионеры, а за ними школьники.

Когда голова нашей колонны приблизилась к Центральной площади, оттуда на рысях, заключая военный парад, уходила конная артиллерия. В день Октября молодые красноармейцы принимали присягу. Будь это в прежние Октябрьские годовщины, мы, наверное, успели бы побывать и тут.