— Дальше? — бодро ответил на Гертин вопрос Глеб. — Дальше в шесть часов пойдем на факельное шествие, а затем… затем посмотрим иллюминацию…

— Утром же отправимся на демонстрацию, — весело добавил Парень Семена Палыча. — Нечего, Герточка, вешать нос.

— Правда! — воскликнула обрадованная Герта. — Я и забыла о факельном шествии.

К шести часам вечера мы побежали к зданию горкома комсомола. С утра сегодня выпал снег, и слякоть, изрядно всем надоевшая за последнюю неделю, исчезла бесследно. И сейчас в морозном воздухе продолжали кружиться маленькие снежинки, блестевшие при свете электрических фонарей. Герта, испугавшись холода, надела валенки. Борис заявился в башлыке из верблюжьей шерсти и в теплых ботах, которые Петя Петрин еще в прошлом году, неизвестно по какой причине, прозвал «купеческими галошами», и только Глеб и я не побоялись зимы и были по-прежнему в кепках, в ботинках и в пальто нараспашку.

Около горкома комсомола шумела веселая толпа: это собралась молодежь. Бас Лени Диковских — а его мы узнали бы и среди тысячи других голосов — через каждую минуту звал в темноте какого-то Прохорова. В конце концов Прохоров отозвался и после небольшой переклички с Леней подал команду:

— Зажечь факелы!

И сразу квартал осветился от прыгающих ярких желтоватых огоньков. С шутками и прибаутками комсомольцы выравнивались в свободную колонну. Во главе ее стали музыканты из железнодорожного полка в черно-синих островерхих шляпах с зелеными звездами. Мы пристроились рядом с ними, с правого бока; с левого оказалось еще несколько незнакомых наших сверстников.

— Вперед! — махнул рукой Прохоров.

Духовой оркестр заиграл «Марш Буденного», и факельное шествие тронулось в сторону центральной площади.

Главный проспект почти весь был иллюминирован. Комсомольцы под звуки марша сомкнутым строем чеканили шаг по обледенелой мостовой. Холодный уральский ветер обжигал руки, носы и щеки и пытался загасить факелы, но на него никто не обращал внимания. Из колонны доносился смех, шум, в воздух взлетали ракеты, бенгальские огни.

Оркестр смолк, и только слышалась зычная команда Прохорова (очевидно, он был ответственным за факельное шествие):

— Ать-два! Ать-два!

— Ребята! Девчата! — раздался могучий бас Лени. — А ну, «Левый марш» Маяковского.

И, не дожидаясь ответа, наш вожатый сам начал в такт декламировать:

присоединились к Лене еще несколько голосов, —

И тут же вся колонна дружно выкрикнула:

— Ой, как хорошо! — восхищенно шепнула мне Герта, стараясь не сбиться с ноги.

А знакомый бас опять гремел в морозном воздухе:

«Сорвет он себе глотку! — испуганно думал я. — Кто станет тогда поручика Ярового играть?»

Но, видимо, горло у Лени, как говорил на генеральной репетиции Юрий Михеевич, было луженое. Любая зимняя погода его не страшила, и мне казалось, что прохожие сейчас слышат Леню за десять кварталов.

Около самой площади снова заиграл оркестр, колонна выравнялась, подтянулась и торжественно промаршировала мимо каменного постамента, на который давно уже собирались водрузить памятник Свободы. К сожалению, горсовет все никак не мог подыскать подходящей скульптуры…

Сделав по площади круг, комсомольцы проскандировали:

И остановились.

Прохоров, сдернув с головы кожаную фуражку, лихо взобрался на возвышение и «толкнул», как пояснил тихо нам Глеб, короткую речь, «о текущем моменте и международном положении». Затем все прокричали троекратное «ура!», спели хором «Наш паровоз летит вперед», «Машу-комсомолочку» и двинулись вниз по Главному проспекту к заводскому поселку.

И снова взлетали ракеты, бенгальские огни, оркестр играл «Марш Буденного», а Леня декламировал стихи Маяковского.

После факельного шествия мы пошли осматривать при свете разноцветных иллюминационных лампочек праздничные улицы.

Из всего увиденного нам особенно понравилась электрическая игрушка, смонтированная на стене старого завода, выходящей на плотину. Над барельефом строителя города — изможденного крепостного уральского рабочего (барельеф этот вделали в стену четыре года назад, когда отмечалось двухсотлетие нашего города) — появилась голова буржуя в огромном цилиндре. Буржуй дико вращал выпученными зелеными глазами, пока не показывалась фигура красноармейца с винтовкой. Красноармеец направлял на буржуя штык, буржуй, закрыв глаза, исчезал, а на табло одна за другой загорались буквы: «Десять лет Октября». Потом становилось темно, и минуты через две все повторялось сначала.

Игрушка эта восхищала не только нас: толпа на площади все прибывала и прибывала…

Домой мы, конечно, возвратились поздно, а подниматься завтра, чтобы не опоздать на демонстрацию, надо было рано.

Ученики школ первой ступени на демонстрацию не ходили, но это совсем не означало, что мы сидели в прошлогодние праздничные дни по домам. Ни свет ни заря наша дружная четверка была на ногах и, наскоро перекусив, мчалась на свой любимый Козий бульвар, ко второй пожарной части. Сюда Первого мая и Седьмого ноября собирались автомашины и конные обозы всех городских частей.

В десять часов утра из здания торжественно под оркестр выносили знамя, затем по команде брандмайора Трифонова, могучего старика с седой бородой, как у генералов на дореволюционных лубочных картинках, пожарные трогались на демонстрации. Ехали они медленно, так как впереди маршировали музыканты и брандмейстеры в синих шинелях и в белых касках с большими гребнями, на широких поясах у них были прикреплены серебряные парадные топорики. Брандмайор Трифонов, знаменосец и ассистенты при знамени на красивых гнедых жеребцах возглавляли колонну. Мы пристраивались к пожарным и не покидали их до самого конца.

Нынче же нам пришлось нарушить установившуюся традицию: школы второй ступени и пионерские отряды наравне со взрослыми участвовали в демонстрации. Пионеры нашей базы должны были собраться у клуба и строем пойти на Конную площадь — сборный пункт всего района.

Нас предупредили, чтобы раньше половины десятого мы не приходили, но я прибежал к клубу в девять часов, не дождавшись, пока соберется на демонстрацию моя мать.

За ночь мороз прибавился, и пришлось достать из сундука валенки, полушубок и шапку.

Я думал, что прибегу к клубу если не первым, то, может быть, одним из первых, но оказался чуть не самым последним. Уже после меня, запыхавшись, прибежал Петя Петрин. Он с вечера куда-то положил свою новую ушанку и проискал ее, по его словам, целых пятьдесят минут.

Около клубных дверей в широченном тулупе, в старом солдатском башлыке прогуливался Григорий Ефимович и принимал от пионеров праздничные поздравления. Поздравил старика и я.

— Спасибо, Константинович! — деловито поклонился сторож. — И тебя, друг, с десятой великой годовщиной ответно. Желаю хорошо подемонстрировать. Раньше-то демонстрацию манифестацией называли.