Поэтому мы ничего не отвечали. Минут пять в подвале стояла тишина, только раздавалось тиканье часов.

Вдруг руководитель Студии революционного спектакля с какой-то дрожью в голосе воскликнул:

— Эх, вы! Темные люди!

И, сняв со стены гитару с шелковым голубым бантом, заявил уже более примирительно:

— Послушайте лучше великолепную русскую песню на текст Михаила Юрьевича Лермонтова. Может быть, и излечитесь от пошлятины.

Закрыв глаза, Юрий Михеевич уселся поудобнее и запел «Выхожу один я на дорогу».

Мы с Борисом удивленно смотрели на старого актера и, честно говоря, опять ничего не понимали. Дело в том, что Юрий Михеевич три года тому назад дал страшную клятву никогда в жизни не петь. А в этот вечер клятва нарушилась. Он пел, да еще как пел!

История клятвы имела свою подоплеку. Однажды летом Юрий Михеевич отправился в театр слушать оперу Рубинштейна «Демон» и после спектакля явился злой-презлой. Возмутила его, как он рассказывал на следующий день, не музыка и не сюжет (Рубинштейна и Лермонтова Юрий Михеевич любил и уважал), а «идиотская режиссерская трактовка» знаменитой оперы.

Начался спектакль с того, что Демон и Ангел катались по сцене на подвешенной спирали. Затем Демон делал сальто-мортале. Юрий Михеевич ничего не мог понять в этих фокусах, но в антракте билетер пояснил ему, что в некоторых моментах оперных певцов, по прихоти «режиссера-новатора», подменяли цирковые артисты.

Несколько дней наш руководитель ходил сосредоточенный и угрюмый, а затем пошел разыскивать Евгения Анатольевича Плавинского. Старый актер решил сразиться с режиссером-новатором и поставить без выкрутас оперу «Демон», правда, не всю, а лишь пролог со вступительной арией «Проклятый мир».

Недалеко от нашей улицы находился чахлый сад для публичных гуляний. Называли его все еще по имени прежнего владельца — садом Филитц. В саду имелся маленький деревянный театрик с крошечной сценой.

Зал фабричного клуба в то лето ремонтировали, и Юрий Михеевич на одно из ближайших воскресений арендовал театр сада Филитц. У фотографа Ивана Николаевича он попросил холщовый задник, где масляными красками были намалеваны окутанные сиреневыми облаками Кавказские горы.

— Хоть пейзаж и халтурный, — морщась, вздыхал Юрий Михеевич, — но другой рисовать некогда. На безрыбье и рак рыба. Что сделаешь!

В кооперативном магазине старый актер раздобыл пустые ящики из-под мыла. Мы, ребятишки, помогли перетаскать их на сцену театра сада Филитц и накрыть мешковиной. На фоне задника с Кавказскими горами ящики выглядели эффектно и казались какими-то выступами на Эльбрусе…

Подошло долгожданное воскресенье. В шесть часов Юрий Михеевич должен был дать бой «режиссеру-новатору».

Наконец волшебный миг настал. В театрике некуда было яблоку упасть, столько набралось народа. В первом ряду сидели самые почетные зрители: Семен Павлович со своим другом Львом Наумовичем, Иван Николаевич, Николай Михайлович, Григорий Ефимович, Галина Львовна.

Около сцены стояло старенькое, видавшее всяких исполнителей поцарапанное пианино, на котором Евгений Анатольевич обещал аккомпанировать Юрию Михеевичу.

Прозвучал гонг, дырявый занавес раскрылся, и все ахнули, увидев Демона. В гордом одиночестве, скрестив на груди руки, он прохаживался «по скале». Узнать Юрия Михеевича было невозможно: черный парик с вьющимися кудрями, дугообразные брови, орлиный нос из пластыря, длинный темный халат из сатина и привязанные за спину огромные белые крылья, склеенные из картона и марли.

Евгений Анатольевич проиграл вступительные такты, и Юрий Михеевич, погрозив кулаком намалеванным облакам, запел. И тут случилось что-то невероятное: раздался грохот, в воздухе мелькнули голубые носки — и Демон растянулся у ног сидящих в первом ряду. Все испуганно охнули, Юрий Михеевич мгновенно вскочил и, зажимая руками разбитый нос, юркнул за кулисы со словами: «Проклятый мир! Проклятый мир!»

Потом выяснилось, что Юрий Михеевич сделал неловкое движение и ящики под ним рассыпались.

Когда зрители опомнились и разобрались, в чем дело, в зале раздался дикий хохот. Бедный Юрий Михеевич заперся в актерской уборной и целых два часа никого к себе не пускал. В конце концов Евгений Анатольевич уговорил его открыть дверь, снять грим и халат с поломанными от падения крыльями и пойти погулять по аллеям.

Вот тогда-то Юрий Михеевич и дал страшную клятву никогда не петь. Но «Кирпичиками» мы так расстроили нашего руководителя, что старый актер, позабыв свои обещания, решил раскрыть перед нами красоту истинной песни. Правда, он не пел ее, а скорее рассказывал, но рассказывал так, что мы с Борисом сидели словно зачарованные.

— Теперь поняли, что такое настоящее искусство! — спросил Юрий Михеевич, закончив песню. Повесив гитару на стену, за нас же и ответил: — Конечно, поняли!

Все это я вспомнил сегодня, услышав залихватское исполнение «Кирпичиков», доносившееся из раскрытых окон ресторана Юркова.

И мне вдруг захотелось увидеть, кто исполняет песенку. Герта, Борис и Глеб, увлеченные разговорами, не обращали на меня внимания. Я перепрыгнул через низенькую деревянную оградку и направился к ресторану. Пробраться туда через главный вход было невозможно. Там в яркой ливрее прогуливался швейцар-вышибала. Поэтому я благоразумно свернул в узенький боковой проулок, где в ожидании подвыпивших денежных клиентов томились лихачи извозчики. Из этого проулка сквозь маленькое раскрытое окно хорошо был виден зал.

Воскресный вечер еще только вступал в свои права, поэтому публики в ресторане собралось немного. И когда я заглянул в окно, толстая с рыжими косами тетка, выступавшая на полукруглой эстраде в сопровождении двух лысых гитаристов, как раз кончила петь. Раздалось три-четыре жиденьких хлопка. Я собирался уже возвратиться к друзьям на Козий бульвар, как вдруг в самом темном углу, направо от эстрады, увидел двух людей. Одного из них, истопника нашего клуба Женьку Бугримова, я знал давно. Года четыре назад Женька Бугримов, здоровый двадцатипятилетний парень, считался некоронованным владыкой чистильщиков сапог. Почти на каждом перекрестке в городе сидело по нескольку мальчишек-чистильщиков. Прохожих они провожали жалобным, протяжным стоном, даже если те шли в идеально начищенных сапогах или совсем босиком:

— Гражданин, почистим! Почистим, дорогой гражданин! А?

Бугримов со своей бабушкой обитал в ветхом флигеле недалеко от нас, по Никольской улице. Бабушка его, носившая прозвище Кошачья Царица, обожала кошек, и этого зверья у нее был полон двор. Бугримов неоднократно пытался воевать с кошками, топил их в Акульке, за что бывал не один раз изруган портным, защитником животного мира. Но бабушка не сдавалась, приносила все новых кошек, и внук в конце концов смирился:

— Спасибо, что старуха не вздумала разводить еще львов либо тигров, — говорил он в утешение. — Пришлось бы из дому бежать…

Грамотой Бугримов не овладел, работать не желал, а предпочитал целыми днями бродить по городу и собирать дань с чистильщиков. Жаловаться на вымогателя мальчишки никуда не могли да и побаивались: профессия их нигде не регистрировалась, ни в какие профсоюзы чистильщики обуви не объединялись, на бирже труда не значились. Бывало, и милиция реквизировала у подростков орудия производства, как у беспатентных предпринимателей, и штрафовала.

Меня и Бориса с этим типом связывала старая забавная история. Я тогда лишь закончил вторую группу и мечтал об акварельных красках, но мать сказала:

— Потерпи, Гоша, немного… Денег у нас сейчас с тобой свободных нет… Будут, куплю.

Ждать мне не хотелось, и я решил раздобыть деньги сам. Глеб в то лето гостил у Игната Дмитриевича, на Северном заводе, поэтому в свой план я посвятил только Бориса. Борису план понравился, и он вызвался помочь мне.

Особой хитрости в нашей затее не было: просто-напросто мы решили превратиться в чистильщиков обуви, чтобы немного подработать на краски. Тайно от матери я смастерил ящичек для чистильных принадлежностей, а Борис стащил дома щетки и баночку ваксы. Нам не хватало лишь стула, на который бы садились клиенты, но Борис и тут выручил — принес раскладную табуретку, валявшуюся у Семена Павловича в чулане. Правда, брезент в ней продрался, но это нас не остановило: мы быстро нашили на него заплаты.