— Наш ресторан высшего класса, для избранной публики.

Нас, ребят, эта «избранная» публика особенно не интересовала. Нам нравились пожарные. Вот из-за пожарных мы и ходили на Козий бульвар. Конечно, сейчас, повзрослев, мы бывали здесь по привычке, а раньше…

Город в противопожарном отношении делился на четыре района. За каждым районом закреплялись свои пожарные части. Наша вторая часть с самой высокой каланчой находилась недалеко от Никольской улицы. Когда в городе вспыхивал пожар, дозорный на каланче бил в колокол и поднимал на мачту шары. По количеству шаров, а ночью — фонарей, жители узнавали, в каком районе «горит». Если на каланче появлялся еще и красный флаг, то это означало: «пожар сильный» и должны выезжать все пожарные команды.

Обычно, чуть только на каланче взвивались шары, мы бежали на Козий бульвар и ждали возвращения пожарных. Иногда они возвращались быстро, иногда нам приходилось ждать их очень долго, не один час. Для нас эти люди были настоящими богатырями: нам нравилось видеть их после борьбы с огнем — усталых, мокрых, вымазанных копотью, но гордых от своей недавней победы.

Мы все хотели быть пожарными.

Герта жалела, что она девочка и что поэтому никогда не станет пожарным. Но Глеб утешал ее:

— Не горюй! В пожарные телефонистки пойдешь. Телефонная связь так, знаешь, развивается, что когда повзрослеем, то и с каланчи смотреть не потребуется. В каждой квартире, батя рассказывал, телефон будет. Чуть где загорелось, сразу звонят в пожарную часть. А там уж от тебя зависит, от телефонистки.

Еще года два назад мы верили, что, став пожарными, со временем дослужимся до брандмейстера.

Сейчас брандмейстер второй части Николай Сергеевич Латышев, пожилой человек, ездил на головной красивой пожарной машине, которая называлась «Полундрой». На ней так и было написано золотыми буквами. В серебристой каске с большим загнутым гребнем брандмейстер сидел вместе с усатым шофером. Рядом с ним на подножке стоял трубач и трубил в блестящую трубу, чтобы давали дорогу. Помощник брандмейстера, а это был совсем еще молодой парень Михаил Босяков, находился на второй машине. Эта машина именовалась «Уралец». Трубача здесь не полагалось: трубу заменял небольшой колокол. И, наконец, третья машина — «Магирус» — выезжала на пожары совсем редко. «Магирус» только недавно появился в городе. Это была раздвижная механическая лестница, при ее помощи можно было забираться на крыши пятиэтажных зданий. Но у нас такие здания пока лишь строились.

От прежних времен во второй пожарной части остался конный обоз: в городе пока были улицы, по которым даже зимой, когда все подстывает, автомашинам не проехать. Поэтому и приходилось в некоторых частях до поры до времени сохранять конные обозы. Раньше каждая пожарная команда подбирала себе лошадей по мастям, и во второй части и сейчас по традиции все лошади были белые.

В конном обозе тоже имелся свой трубач. Автомобили сразу же при выезде из ворот обгоняли лошадей и оставляли их далеко позади. Но и конный обоз старался: с таким оглушительным грохотом несся на пожар, а его трубач, несмотря на бешеную скачку, трубил так, что в оконных рамах начинали дребезжать и прыгать стекла. При ночных вызовах на машинах и повозках зажигались факелы.

Став пионерами, мы по-прежнему продолжали любить пожарных, хотя начинали задумываться и о других профессиях. Борис, например, недавно заявил, что он решил стать врачом, как Семен Петрович. Герта почему-то звонко рассмеялась и тут же придумала четверостишие:

Рассмеялись вместе с ней и мы. Видимо, вспомнили, как собирались поступать в пожарные. Сейчас, сидя с друзьями на Козьем бульваре, я все еще не мог отказаться от старого увлечения. Хоть и изредка, но поглядывал на верх каланчи. Мне казалось, что там в любую минуту могут взвиться зловещие черные шары и из моментально распахнувшихся ворот с ревом вылетят красные автомобили, а вслед за ними — белые, с колокольчиками под дугой лошади, запряженные в красные дроги.

В нынешнем году стояла на редкость теплая и мягкая погода. Даже не верилось, что на дворе осень. В школу мы до сих пор бегали без пальто, в классах занимались с открытыми окнами. Вот и сейчас в ресторане Юркова окна распахнуты настежь и до нас доносится модная песенка «Кирпичики». Нам с Борисом эти «Кирпичики» памятны.

Однажды перед началом репетиции, когда Юрий Михеевич еще не пришел, Борис проиграл подряд на пианино давно знакомые мелодии, а затем решил грянуть «Кирпичики». Я же ради озорства запел песенку, выученную во времена концертов Виктора Сергеевича:

— Прекратить! — раздался вдруг над нашими спинами гневный старческий голос.

Мы и не заметили, как руководитель Студии революционного спектакля появился в зале.

— Прекратить! — еще резче повторил он.

Борис испуганно соскочил с тумбочки. Я замер с полуоткрытым ртом, да и все остальные студийцы опешили.

Однако Юрий Михеевич больше ничего не сказал, лишь распорядился приготовиться к репетиции второго действия.

От начала и до конца все мизансцены[12] прошли у нас в тот день без повторов. Старый актер был доволен, на прощание поблагодарил участников, и я подумал, что он, наверное, забыл о песенке. Но я ошибся: Юрий Михеевич отыскал нас с Борисом глазами.

— Георгия и Бориса жду сегодня в девять часов вечера! Поняли? — сказал он жестким голосом.

— Ребята, — участливо спросила Герта, когда мы шли домой, — почему Юрий Михеевич на вас обиделся? Может, по-настоящему в чем провинились?

— Не скрывайте, пестери! — поддержал ее Глеб. — Кайтесь… Свои ведь кругом.

Но мы действительно не знали и не могли вразумительно ничего ответить, а к девяти часам отправились к нашему режиссеру.

Юрий Михеевич, в вязаной голубой кофте, стоял за конторкой и наклеивал в альбом фотографии артистов, певших в нынешнем сезоне на сцене городского оперного театра. Увидев нас, он небрежно кивнул, затем показал на низенькую кушетку. Из антикварных часов, висевших рядом с портретом знаменитого артиста Качалова, высунулась голубая кукушка и прокричала девять раз.

— Ну, ну! — сказал Юрий Михеевич, когда кукушка скрылась, и, закурив папироску, посмотрел на меня и на Бориса так, как будто никогда раньше не встречал нас. — Пожаловали?

— Да, — чуть слышно прошептал я.

— Не думал, друзья, не думал! — произнес старый актер, выпуская из носа клубы серого дыма, и укоризненно вздохнул. — До чего докатились! До чего докатились, я вас спрашиваю… Пошлость, самую настоящую госпожу пошлость пропагандируете! Не понимаете? Поясню. «Цыпленок жареный» — отвратная песня, но мы ее в «Красных дьяволятах» поем. Почему? Махновщину, анархию сией песней характеризуем. Но ведь не будут же пионеры исполнять «Цыпленка» на своих сборах? Это покажется дико, некультурно, гадко! Если бы Студия революционного спектакля ставила пьесу из жизни обывателей, то следовало, конечно, в той пьесе пропеть какие-нибудь сентиментально-банальные романсики… Скажем, те же «Кирпичики». Мещане, обыватели «Кирпичики» обожают: они написаны в их вкусе. Но истинного-то искусства в «Кирпичиках» нет: музыка примитивная, текст — пошлость, пародия на жизнь пролетариата… А вам… вам, моим ученикам, халтура «Кирпичиков» импонирует… Позор, позор! Все уроки, все наставления мимо ваших ушей проскочили! Не сумел истинную любовь к прекрасному привить… «Кирпичики» публично в клубе распеваются! Ох, ох!..

Мы с Борисом так растерялись от его обвинительной речи, что не знали, как и оправдаться. Сказать старому актеру, что «Кирпичики» исполнялись нами просто так, без всякой задней мысли и злых побуждений, значило бы подлить масла в огонь.