— Во сколько нам прийти?

— Сейчас сколько?

— Одиннадцать.

— Приходите в двенадцать.

«Познакомить тебя с одним человеком!» Рамаз повалился на кровать и закрыл глаза. Он не заметил, как из комнаты исчезло солнце. Грянул гром, и полил дождь. Он чувствовал, что стало темно. Гром гремел все сильнее, молнии бороздили небо. Громыхнуло где-то совсем рядом. Струи дождя через открытое окно попадали в комнату.

«Хочу познакомить тебя с одним человеком!»

«С одним человеком…

Может быть, к лучшему, что скоро случится то, что должно было случиться? Может быть, я с корнем выдеру из сердца то страшное чувство, которое пристало ко мне как смола!

Я должен взять себя в руки, должен обуздать нервы. Иначе нельзя!» — решил он вдруг и живо вскочил на ноги.

Комнату опять заливало солнце. Уже не слышался шум дождя.

«Неужели почудилось?»

Рамаз подошел к окну — дворик, зажатый бетонными четырехугольными стенами, весь был в лужах. Ярко зеленела юная листва деревьев.

«Когда он перестал, почему я этого не заметил?»

Он взглянул на небо. Тучи куда-то исчезли. Очищенный дождем воздух был приятен, небо ярче прежнего отливало голубизной.

Одна-единственная туча, плывущая с востока, напоминала огромный невод, руками какого-то голиафа влекомый на город, — еще немного, и Тбилиси окажется в этом гигантском, свинцового цвета неводе.

Рамаз с детства любил майский дождь, любил потому, что даже в самый неистовый ливень ощущал радость и душевный подъем. Внезапное извержение водяных потоков, гром, молнии, просвет в тучах, разноцветная воздушная арка радуги, постепенно озаряемый солнечными лучами умытый город наполняли его безграничными счастьем и энергией. Им овладевало такое ощущение, словно некогда погрузившийся в море город снова всплывал наверх, свободно дышал, ширился и, сотни лет ожидавший солнца, купался в солнечных лучах.

Снова прогремел гром.

Комнату опять залило солнце, и Рамаз понял, что дождь отступил к Ортачала.

Он посмотрел на часы — без пяти двенадцать, подошел к другому, выходящему на улицу окну. Ему хотелось сверху увидеть того «одного человека», которого собиралась привести Инга.

На улице виднелись редкие прохожие.

Рамаза одолевало волнение.

Он подошел к зеркалу. Не понравился сам себе. Тоскливые, безрадостные глаза обведены темными кругами.

«Может быть, одеться получше?

Не стоит. В чем есть, в том и встречу!

А вдруг Инга обидится?

Так все равно лучше. Зачем придавать их визиту особое значение?! Тем более что Инга не сказала, что это за „один человек“».

Он ясно понимал, что помимо злости в слово «визит» подмешана изрядная доля насмешки.

Звонок зазвенел неожиданно.

Тело пронзило током, опешивший Рамаз невольно подумал, не подсоединен ли он к электрическому звонку.

Тяжелым шагом он подошел к двери и повернул ключ.

Не успел Рамаз увидеть гостя, как Инга повисла у него на шее и принялась целовать. Затем, будто опомнилась, разжала объятья и представила ему незнакомого юношу:

— Познакомься, это Гоги Ломидзе!

— Очень приятно! — Рамаз протянул ему руку. — Проходите!

Гоги вздрогнул от прикосновения холодной как лед руки хозяина.

— Садитесь! — Проведя гостей в комнату, Рамаз предложил им стулья.

— Как я соскучилась! Ты почему сразу не позвонил, как приехал? Я, видите ли, из газет должна узнавать о его успехах? Все радуются, все от души поздравляют меня. И Гоги очень рад.

«И Гоги очень рад!»

Гоги с первой минуты не понравился Рамазу, видимо, потому, что очень понравился. Он с завистью смотрел на его выразительные глаза, на хрупкую, но пропорциональную и изящную фигуру. Не обошел вниманием и длинные анемичные пальцы.

«Наверное, музыкант!» — подумал Рамаз, пристально глядя на юношу.

— От всего сердца поздравляю вас, — улыбаясь произнес Гоги, почтительно приподнимаясь со стула и снова садясь.

— Спасибо!

Юноша был одет просто, но со вкусом. За голубым джемпером не ощущалось и признаков мускулов. Да и вряд ли этому тонкому, одухотворенному лицу подошла бы развитая мускулатура.

— Где вы работаете? — спросил вдруг Рамаз.

— Я музыковед. Работаю в консерватории.

Раздосадованному хозяину было не до того, но все-таки стало приятно, что он угадал его профессию.

— Он и статьи пишет! — с гордостью поддержала юношу Инга.

Искрящиеся счастьем глаза сестры окончательно испортили Рамазу настроение.

Инга напряженно вглядывалась в лицо брата, стараясь прочитать единственное — нравится ли ему Гоги Ломидзе.

Рамаз чувствовал, как отяжелевшее сердце медленно опускалось вниз и погружалось в какую-то мрачную бездну.

Он снова окинул юношу завистливым взглядом.

Худое, но выразительное лицо, слегка удлиненная голова, глубокие добрые глаза, нежный взгляд, тонкие запястья, длинные худые руки и ноги — все это в отдельности, вероятно, оставляло бы неприятное впечатление болезненности, но вместе создавало обаятельный облик настоящего интеллигента.

Рамаз ясно видел Гоги, прогуливающегося в антракте по фойе оперного театра, слышал его рассуждения, подкрепленные изящной мимикой. Ему даже нравились нежные движения его слабых рук и длинных выразительных пальцев.

Видел, как Гоги берет интервью у иностранных музыкантов: изысканны его манеры, доброжелательны улыбки.

Видел, как на приеме «а-ля фуршет» Гоги, в черном костюме, в белоснежной манишке, держа в руке высокий хрустальный бокал с шампанским, непринужденно стоит в группе элегантных дам и мужчин.

Зато, как ни старался, не мог увидеть его на трибуне стадиона, в расстегнутой до пупа рубашке, с горящими от футбольных страстей глазами.

Не мог увидеть его и в ресторане, разгоряченного, взбудораженного вином.

Не видел на улице среди развязных и нагловато хохочущих парней.

Не видел его с ружьем в руках, крадущегося за сеттером по жнивью дманисских полей.

Рамаз посмотрел на сестру.

Инга сияла. Каждая черточка на ее лице словно вопрошала Рамаза, как ему нравится Гоги.

Сердце опустилось еще глубже. Одно желание владело Рамазом — вскочить и на месте придушить этого юнца.

— Рамаз, — неловко начала Инга. Она была настолько беспомощна и неотразима в своей слабости, что на Рамаза накатило неудержимое желание упасть на колени перед сестрой и покрыть поцелуями ее руки, — Гоги хочет поговорить с тобой.

Рамаз, ничего не отвечая, закурил. Он даже не вспомнил, что следовало предложить сигарету и гостю.

— Я слушаю! — помолчав, бросил он холодно и нервно.

Юноша шевельнулся. Подался вперед, уперся локтями в колени, сцепил длинные пальцы. Посмотрел в глаза хозяину дома и, словно устыдившись, стал рассматривать собственные пальцы. Возможно, Гоги был не в силах вынести взгляда пронзительных горящих глаз Коринтели. Он как будто язык проглотил. Установилась неловкая тишина.

Инга смотрела то на брата, то на Гоги. Она волновалась и не пыталась скрыть волнение. Девушка выглядела такой беспомощной, что от жалости переворачивалась душа. На ее глазах выступили слезы, а губы улыбались.

— Я люблю вашу сестру! — с большим трудом, глухо произнес Гоги и сразу свободно вздохнул. Главное было сказано. Дальнейший разговор, видимо, пойдет сам по себе.

Воцарилась тишина. Инга испуганно посмотрела на брата. Сердце ее сжалось. Чувствительная от природы, девушка по глазам и лицу брата ясно уловила накатившую на того ярость.

— Я слушаю! — повторил Рамаз.

Гоги поднял голову и посмотрел ему в глаза:

— Я люблю вашу сестру, и она любит меня. В конце месяца мы собираемся пожениться. Мы надеемся, что вы не будете против.

— И она вас любит?

— Разумеется, любит.

— Очень любит?

Инга чувствовала, что еще миг, и запруженный поток сметет плотину.

— Не знаю, — смущенно улыбнулся Гоги, — наверное, очень, я ведь ее очень люблю.

— И ты его очень любишь? — повернулся к сестре Рамаз.

— Очень! — искренне вырвалось у Инги.