— Да, уважаемая публика, многих поражает волшебное преображение ленивого и хулиганистого студента Рамаза Коринтели. Хочу объяснить вам, что Рамаз Коринтели никогда не был ни хулиганом, ни ленивым и слабым студентом. Он трудился по двенадцать часов в день, овладевал языками; влюбленный в свою профессию, он занимался день и ночь, чтобы глубоко и основательно овладеть всеми необходимыми предметами. Хочу извиниться перед несколькими лекторами, но именно они, уча Рамаза Коринтели, а затем принимая у него экзамены, были откровенно слабы. Я не мог заставить себя послушно сидеть перед ними и со всей серьезностью сдавать им экзамены. Ни образованием, ни интеллектом, ни человеческими качествами они не стояли выше меня. Я же со всей серьезностью должен был утверждать себя перед ними. Вы можете осуждать меня, считать мое поведение никчемным, но я хочу быть откровенным. Хотя бы потому, что знаю: еще много раз возникнет желание задать мне аналогичный вопрос. Я издевался над ними, высмеивал их. Не скрою, я с садистским удовольствием ждал, как в один прекрасный день они, шокированные, узнают, кто я в действительности. Может быть, мое вызывающее поведение было протестом выросшего в сиротстве парня, у которого, кроме сестры, нет никого на свете. После травмы во мне действительно произошли большие изменения. Я заглянул в лицо смерти. Борьба с ней сразу заставила меня повзрослеть, сразу изменила мои взгляды. Человек настолько беспомощен перед смертью, что не имеет права, пока он жив, не быть добрым, достойным и великодушным. Когда я убедился, что спасся, я основательно проанализировал свою недолгую жизнь. Мне стало стыдно за мои юношеские браваду и цинизм. Преждевременно умудренный встречей со смертью, я шутя одолел эту болезнь молодежи. Одним словом, я хочу разочаровать любителей сенсаций — в Рамазе Коринтели не произошло никаких изменений, он просто-напросто изменил жизненную позицию.

Коринтели повернулся к председателю, давая понять, что он кончил и ему больше нечего сказать. Председатель комиссии долго не мог успокоить аудиторию. Речь молодого физика произвела большое впечатление. Кое-где вспыхнули споры. Для одних личность Рамаза Коринтели стала ясна, для других его незаурядная образованность и тайна внезапного научного прозрения покрылись еще большим мраком.

Ректор университета вынужден был подняться сам. Шум стал стихать и наконец прекратился совсем.

— Дорогие товарищи! — начал председатель. — Только что все члены комиссии, и я в их числе, высказали свои соображения относительно дипломной работы Рамаза Коринтели…

Мака Ландия задумалась. Выступление молодого дипломанта произвело на девушку удивительное впечатление. Удивительное и жуткое. Рассыпанными кубиками представали перед ней то добрая, то ироническая улыбка, то честный и откровенный, то ядовитый смех Коринтели, то полные мужского обаяния, то зло вспыхивающие глаза, то спокойные, точные движения рук, то почти угрожающе стиснутые кулаки, то отмеченное мыслью лицо, то примитивный облик хулигана.

Из этих кубиков она пыталась сложить единого, цельного, доброго, думающего Рамаза Коринтели — ничего не выходило. То не получалась добрая улыбка, то исчезали полные мужского обаяния глаза.

Наконец Мака, подобно нетерпеливому ребенку, смахнула кубики и рассыпала их. Она не слышала, как председатель закончил речь и как разошлись люди. Она почувствовала вдруг, что ей не хватает воздуха. Хотелось только одного — поскорее выбраться на улицу.

Спускаясь по амфитеатру вниз, она еще раз заметила Рамаза Коринтели — окруженный людьми, он принимал поздравления.

Девушке не понравилось сияющее радостью лицо молодого физика. По мнению Маки Ландия, молодой человек такого таланта и ранга, как Рамаз Коринтели, не должен был выказывать столько радости от защищенного с огромным успехом, даже на кандидатском уровне, диплома.

Мака Ландия была поражена. Щеки вспыхнули, ей стало стыдно за себя. Поначалу скептически настроенная, девушка явно признала большой талант молодого человека.

Ректор университета первым поздравил Рамаза Коринтели, пообещав, что при их содействии ему присудят звание кандидата в течение одной недели.

Дипломант почтительно благодарил всех.

Самым последним ему пожал руку Макар Бочоришвили:

— Вы на меня не в обиде?

— С какой стати мне обижаться? Вы поступили так, как должны были поступить.

— Вы не знаете, молодой человек…

— Я многое знаю, батоно Макар, знаю и то, как десять лет назад академик Георгадзе вызвал вас к себе в кабинет и на ваших глазах разорвал написанные вами анонимки. Вы думаете, что он уничтожил все документы, свидетельствующие о вашей непорядочности? Два письма, пропитанные обычными для вас желчью и ядом, Давид Георгадзе на всякий случай спрятал в сейф, в тот самый сейф, который откроют в октябре будущего года.

Словно кто-то зеленой краской окатил сверху Макара Бочоришвили — со лба и висков она медленно стекла на щеки.

— Счастливо оставаться, уважаемый товарищ доцент!

…

— Не думал я, что сегодня буду пить! — Рамаз залпом осушил полный стакан водки.

— Хороша все же зимой эта благословенная! — сказал Зураб Торадзе и тоже опорожнил стакан. Затем крикнул официанту, чтобы тот принес шампанское.

— А это еще зачем? — спросил Рамаз.

— Хочу выпить за ваши успехи, не с водкой же произносить тосты?!

Рамаз горько усмехнулся.

— Чему вы усмехаетесь? Настанет день, и о нас заговорит вся планета.

— О вас — да, наверное, и обо мне тоже, но у меня нет гарантии, что меня не объявят аферистом международного масштаба.

— С чего это? — искренне удивился Торадзе.

— Разве то, что произошло сегодня, не было аферой? Разве совершенное мною сегодня похоже на поступок честного человека, к тому же ученого, академика?

— Не могу согласиться с вами. Если так подходить к вещам, опошлять, обесценивать, превращать в ничто истинные ценности… — по привычке на высоких тонах заговорил Зураб Торадзе.

— Давайте оставим философские разговоры! Вы хороший врач, философия и рассуждения не ваше дело. Ответьте мне откровенно на единственный вопрос.

— Разве вы когда-нибудь замечали за мной неоткровенность? — обиделся Торадзе.

— Когда вы разговариваете со мной, с кем вы говорите?

— Как «с кем»? — не понял Торадзе.

— С Давидом Георгадзе или с Рамазом Коринтели?

— Разумеется, с Давидом Георгадзе.

— У-у! — не понравилось Рамазу.

— На что вы обижаетесь, разве я неправильно поступаю? Разве вы не Давид Георгадзе?

— Я — Рамаз Коринтели и хочу, чтобы со мной разговаривали как с Рамазом Коринтели. Я молодой, полный сил человек, только что начал жизнь, большую жизнь. Мне сейчас хочется наслаждаться любовными и научными победами. Я содрогаюсь при мысли, что в городе живет шестидесятипятилетняя седая, немощная женщина, с которой я некогда спал в одной постели!

— Вы не шутите? Вы искренне желаете, чтобы я разговаривал с вами как с Рамазом Коринтели?

Рамаз побледнел. В зале как будто сразу опустилась темнота, и на экране появилась улыбающаяся Инга. Светловолосая, голубоглазая, святая и непорочная, как ангел. В белом платье, озаренная солнечным ореолом, она, как на замедленных кинокадрах, медленно шла по голубому ковру.

Боже, чего бы не сделал Рамаз, чтобы не быть братом Инги! Он бы не задумываясь поступился жизнью, чтобы на один только день иметь право любить Ингу Коринтели!

— Итак, вы не шутите? — повторил вопрос главный врач. — Вы искренне хотите, чтобы я разговаривал с вами как с Рамазом Коринтели? Ваше сегодняшнее желание для меня — новое открытие. Я ведь не только хирург, мне не менее интересны психологические аспекты развития явлений и процессов.

Кинолента вдруг оборвалась. На экране уже не видно было озаренную солнечным ореолом Ингу, которая шла по небесному ковру. В зале вспыхнул свет. Рамаз снова увидел перед собой ненавистное лицо главного врача, из темноты снова возникли зал ресторана и пьяный люд за столиками, наполнявший гомоном все вокруг.