— Да, но как вы сможете сдать экзамены сразу за три курса, и должен же я ознакомиться с вашими трудами?! Я — ученый. Правда, не столь великий, как академик Георгадзе, но достаточно известный ученый. Не могу же я вслепую дать вам рекомендацию?

— С моими трудами вы не можете ознакомиться сейчас же, в эту минуту. Да это и ни к чему. А насколько я знаю физику, математику, теоретическую механику и прочие предметы, я могу продемонстрировать вам сегодня, сейчас же, в данную минуту. Я детально знаком с вашей книгой «Полярное сияние нейтронной звезды». Помните, как здесь, в этом кабинете, вы с ныне покойным Георгадзе вычитывали ее окончательный вариант? Как академик красными чернилами испещрял ваш труд, помните?

— Вы… Откуда вам это известно? — Кахишвили чуть не свалился с кресла.

— Имейте терпение, все узнаете со временем… Если я не ошибаюсь, он выражал сомнение, что торможение, вызванное разовым падением миллионотонной массы на нейтронную звезду, сказывается на ее температуре. Вернее, он сомневался в площади падения. Вы учли замечания академика и уточнили соображение: поток материи в сто миллиардов тонн на квадратный километр в секунду; я не ошибаюсь?

— Нисколько!

— Хотите, вспомню и скорость падения? Сто пятьдесят тысяч километров в секунду… Помните, да? Вы сидели вон там. Был ноябрь. На вас темно-синий костюм. Когда замечания академика загнали вас в тупик, вы нервничали и, оттого обильно потея, извинились перед Георгадзе и сняли галстук. Помните?

— Помню, — прохрипел потрясенный Кахишвили.

— Теперь, думается, вы верите, что я могу до января сдать за оставшиеся курсы. Не бойтесь, товарищ директор, смело идите к ректору. Я разрешаю считать меня открытым вами талантом. В дальнейшем моя научная карьера зачтется вам, ваша опека не забудется. Еще можете сказать ректору, что я свободно говорю по-немецки, по-английски и по-французски. Относительно моих знаний немецкого, по-моему, у вас нет сомнений. В английском и французском вы не можете меня испытать. Вам не мешало бы продолжить занятия английским языком, к которым вы приступили два года назад и забросили через пару месяцев. Помните, с каким энтузиазмом вы начали? Вы намеревались пожертвовать целым отпуском на его изучение, но повстречались в Пицунде с одной дамой и…

— Хватит! — во весь голос закричал Кахишвили.

— Неужели вас так раздражает воспоминание о вашем прошлом?

— Не улыбайтесь! Не улыбайтесь так насмешливо! Не мое прошлое, а ваши слова раздражают меня. Откуда вам в таких подробностях известны эпизоды моей жизни? Кто рассказал вам, кто выложил вам мою жизнь до самых незначительных мелочей?

— Не становитесь в позу, угомонитесь. Выпейте воды. В конце концов, я пришел к вам, чтобы наладить дружбу и сотрудничество, а знаю я многое, очень многое. Успокойтесь, умерьте пыл!

— Я только тогда успокоюсь, когда узнаю, откуда вам до мелочей известна моя жизнь. Известна не только по сути, но и зрительно. Как будто запечатлена у вас на слайдах, какой захотите, тот и спроецируете на большой экран!

— Успокойтесь, директор, успокойтесь и приготовьтесь выслушать еще более поразительные вещи.

Отар Кахишвили замолчал, вперив в Коринтели испытующий взгляд. Всем своим существом он ощущал, что молодой человек готов сказать нечто очень значительное. В широко раскрытых, выкатившихся глазах директора института застыли ожидание и страх.

— Слушаю вас! — почти шепотом проговорил он.

Рамаз встал, оперся руками о директорский стол, вытянул шею и также шепотом, показавшимся Кахишвили змеиным шипением, отчетливо произнес:

— Я могу открыть сейф!

— Что вы сказали? — От ужаса Кахишвили двинулся вместе с креслом назад.

— Я знаю шифр и могу открыть сейф сейчас же, через миг! — Рамаз выпрямился, но садиться не стал, задвинул стул и многозначительно улыбнулся Кахишвили.

Чего только не было в этой улыбке — и торжество, и злорадство, и отвращение, и насмешка, и угроза.

— Не верите?

Директор института обалдело молчал.

— Вам не дурно? — заботливо поинтересовался Рамаз.

Отар Кахишвили не шевельнулся, он словно окаменел.

— Может быть, воды? — не на шутку встревожился Коринтели.

— Вы в самом деле можете? — ошеломленно, испуганно, жалобно исторглось из Кахишвили.

— Да, могу! — Рамаз закурил. — Вам не понять, ценой какого расхода энергии я угадал шифр академика. Представляете, как трудно в миллиарде комбинаций узреть, именно узреть единственное сочетание цифр, открывающих доступ к сейфу? После этого труднейшего испытания я две недели был выжат как лимон. Каждое ясновидение, даже самое простое, уносит определенное количество энергии, для восстановления которой необходимо время. Отыскав шифр, я две недели пролежал пластом! За разгадку этой цифровой комбинации я засел на другой день после похорон Давида Георгадзе. На следующий день меня осенила идея, как осуществить тот план, который я имел честь предложить вам.

— Так в чем дело? Почему вы раньше не появились?

— Сначала надо было угадать шифр. Потом, я уже говорил вам, две недели пролежал не вставая. В последующий период я расшифровывал вас, да, не пугайтесь этого слова, я расшифровывал и изучал вас. Изучив и всесторонне проанализировав, я пожаловал к вам.

— Вы уверены, что действительно узнали шифр?

— Не сомневаюсь.

— И вы можете сейчас открыть сейф?

— Разумеется!

— Не верю, хоть убейте, не могу поверить!

— Стоит ли вас убивать? А если увидите открытый сейф, поверите?

— Господи, что со мной? Я, кажется, сплю!

— Закройте дверь на замок! — таинственным шепотом распорядился Коринтели.

У Кахишвили отнялся язык, он походил на стереофото. Прошло время, прежде чем он встал, затрусил к двери, дважды повернул ключ и затем кинулся к сейфу.

Коринтели неторопливо приблизился к стоящему в нише огромному коричневому сейфу, повернулся к директору:

— Попрошу отодвинуться на пять метров! — и взялся за ручку.

Кахишвили, как под гипнозом, подчинился приказу, сделал несколько шагов назад, нащупал за спиной стул и одной рукой уперся в его спинку. Колени дрожали, и он боялся упасть.

Рамаз осторожно, чрезвычайно осторожно повернул первый диск, устанавливая против стрелки нужную цифру.

Кахишвили вытянул шею, силясь рассмотреть со своего места, какая цифра соседствует со стрелкой, но ничего не вышло. С пяти метров невозможно было разобрать ни одной цифры.

Рамаз мягко взялся за второй диск, будто лаская его, медленно, томительно медленно, почти незаметно повернул нужной цифрой к стрелке. После небольшого перерыва прикоснулся пальцами к третьему диску.

Отар Кахишвили окаменел в нелепой и смешной позе. У него даже веки парализовало. Только частые удары сердца, отчетливо слышные даже Рамазу, позволяли догадаться, что это не манекен, а живой человек.

Коринтели повернул третий диск.

Тучный коренастый манекен вдруг шевельнулся, испуганно хватаясь обеими руками за грудь в надежде заглушить удары сердца. Напрасно. Директору, потерявшему голову, продолжало чудиться, что стук его сердца доносится не только до Рамаза Коринтели, но и до секретарши, по ту сторону надежно запертой двери.

Многозначительно взглянув на директора, Рамаз подкрутил цифру к стрелке. Оставалось два диска. Он извлек из кармана платок, сначала вытер потный лоб, затем, как пианист, — пальцы, опустил платок в карман и коснулся четвертого диска. Медленно, очень медленно повернул его, подведя к стрелке какую-то очередную цифру.

Остался один, один-единственный диск; если Коринтели впрямь отгадал шифр, он повернет пятый, и…

В комнате будто стемнело, словно чья-то невидимая рука опустила на окнах кабинета тяжелые темные шторы. Массивный коричневый сейф освещался только двумя парами лучей, исходящих из глаз двух мужчин. И вот после недолгой передышки, показавшейся директору веком, Рамаз взялся за пятый диск. Он почему-то заколебался, прикрыл глаза, наморщил лоб и, прижавшись щекой к холодной металлической стенке, провел левой рукой по верху сейфа, не спеша поворачивать диск.