Однако Закир и хозяйка дома Танхылу горячо уговаривали гостей остаться.

— Нары большие, всем места хватит!

— Не раз еще побываем у вас, — отвечали гости, торопясь уйти.

В избе осталось человек пятнадцать. Буран не потчевал гостей — он сам был гостем. Казалось, он целиком поглощен разговором с Давлетом, но если бы Давлет был более внимательным и чутким, то заметил бы, что Буран рассеян и все время нетерпеливо поглядывает на дверь.

Голос Ясави услышали еще со двора.

Все заулыбались. Председатель не чуждается людей. Ему близки человеческая радость и горе. В прошлом году, выбирая его председателем, крестьяне еще сомневались. «Неизвестно, чем кончится наша затея с общим хозяйством, — говорили осторожные люди. — Ясави — умный человек, умеет вести хозяйство. Видный и перед начальством не тушуется. Пусть походит в председателях…»

Увидев Бурана, Ясави обнял его, а потом оттолкнул, стиснул руку, будто собирался померяться с ним силой.

— В нашем полку прибыло, — прогудел он.

Танхылу тем временем поставила две миски с медовкой и несколько чашек. Принесла белые шарики курта[4]. Жиром лоснились тонкие круги казылыка[5], специально сбереженного для сына. Тарелки и ложки не стали расставлять перед гостями: горячее блюдо еще только варилось.

Шумно хлопнув дверью, переступил порог Галлям. Кузнец был, как всегда, под хмельком.

— Я уже успел выпить за твое здоровье, — сказал он, бесцеремонно забираясь на нары и садясь рядом с Бураном.

Карасяевцы церемонно принимают гостей. Стариков и людей степенных сажают на самые почетные места. Хозяин дома обычно не садится, а прислуживает… Он успеет насытиться, были бы сыты гости! Тосты произносит кто-нибудь из гостей, острослов. Сегодня роль аяксы взял на себя Ясави Хакимов. Поднимая чашку с медовкой, искрящейся золотом, он сказал:

— Выпьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями. Каждый из нас хочет вырастить такого богатыря, как Буран.

Мать увела женщин в другую половину избы: она все время как-то странно поглядывала на сына. Что с ним?

Буран не принимал участия в разговоре мужчин, которым медовка уже развязала языки. Перебирая всех, Ясави говорил:

— Карасяевцы, я вам скажу, мельчают, нет у них былого задора. Возьмем, к примеру, тех же призывников. Помню, когда мы уходили в старую армию, весь аул дрожал. Чего только не вытворяли рекруты темной ночью! Заборы разбирали, бани переносили на целый километр от дома, а утром крестьяне долго разыскивали свое добро. Да чего там! Однажды мы спящего купца перевезли из нашего аула в соседний. Утром проснулся — и никак не может понять, как он туда попал. Вот было смеху!

Закир молча, умиленно смотрел на гостей. Галлям пробормотал:

— Да бывали дела…

Давлет с усмешкой пил пахучую, сладкую медовку.

Ясави, внимательно наблюдавший за Бураном, спросил:

— Ты не одобряешь моего разговора?

— Сказать откровенно?

— Ну, конечно.

— Я так понимаю, что рекруты заливали горе самогонкой… И не верится, чтобы парням было весело.

Все ждали, что Ясави вспыхнет, но, к величайшему удивлению Закира, знавшего крутой нрав председателя, тот примирительно сказал:

— Ты прав, Буран. Озорство шло от отсталости. Хулиганили с горя. Знали, куда нас гонят…

— Не с того ли времени соседи стали смеяться над нами, карасяевцами? — вдруг спросил Давлет. — Говорят, будто однажды пошел слух, что в Карасяй ворвались волки. Собрались все мужики и стали окружать волков, которые забрались в сарай старого муллы. Караулили всю ночь, а утром вытащили из сарая собаку да овечку. С перепугу их за волков приняли.

Все засмеялись.

— В другой раз, говорят, — продолжает Давлет, — всем аулом гонялись за перекати-полем. Тоже за волков приняли.

Ясави сказал:

— Все это выдумки соседей. Они завидуют нам, вот и зубоскалят!

И он затянул песню. Все молча слушали. Песня не разъединяет, а объединяет людей.

Про Бурана все словно забыли. Прошли первые минуты бестолковых расспросов и бессвязных рассказов, пересыпанных сочувственными сами «м-да» и восхищенными восклицаниями: «Вот как!» Теперь Бурана занимала только одна мысль: «Почему не пришла Камиля?» Она не могла не знать о его возвращении, раз всполошился весь аул.

Буран незаметно поднялся с нар, накинул на себя шинель. В обеих половинах избы шумно пировали, вряд ли кто теперь заметит его отсутствие. Буран вышел во двор, свернул налево, к дому Камили.

К ней можно пройти по улице, а еще лучше — через огороды. Быстрее и удобнее: никто не заметит.

За углом под двумя березками вырисовываются знакомые очертания избы, маленькой и уютной. Вот здесь должна стоять грубо сколоченная скамейка. Камиля приходила сюда на свидание, мелькая в темноте белой шалью. Она всегда спешила: на свидание и со свидания.

Буран крадучись подошел к окну. Если даже Камиля не одна, он все равно зайдет к ним. За столом сидели братья Камили, близнецы, подросшие за эти годы. Перед ними лежали учебники. Неродной ее отец возился с хомутом, мать растапливала печку, а Камили не было в избе. Неужели она не дождалась Бурана и пошла к ним? Наверно, разминулись.

Под ногами хрустнул снег. Старик повернулся к окну. Буран отпрянул назад — не хотел, чтобы его узнали. Скажут, под чужими окнами ходит, как мальчишка. Раздражающе заскрипела, точно застонала, калитка, и в соседних дворах залаяли собаки.

Вернувшись домой, Буран прошел прямо в женскую половину.

— Чего тебе, сынок? — обернулась к нему обрадованная мать. — Спасибо, что заглянул.

Женщины с любопытством посмотрели на него. Среди них не было Камили. И снова мать отвела затуманенные глаза. Что она знает и не решается сказать ему?

В его отсутствие появились новые гости. Особенно Буран обрадовался Хайдару, своему другу.

— Как только узнал о твоем возвращении, сразу же махнул к тебе, — проговорил Хайдар. — Гуляли мы… Взял гармошку и смылся.

Друзья обнялись.

— Где пропадал, вояка? — прогудел Ясави.

— Разве я не рад Бурану? — кричал Галлям. Он успел уже опрокинуть не одну касу[6]. — Почему я должен молчать, я вас спрашиваю?.. Хочу — пью, а хочу — пляшу. Сердце мое переполнено, вот что!

Буран потянул Хайдара за рукав. Тот быстро смекнул, в чем дело.

— Гармонь захватить?

— Оставь пока. Посидим на завалинке.

Тихая апрельская ночь встретила их мерцанием звезд, словно подмигивавших друзьям. Буран невольно сравнил родное карасяевское небо с тем, что оставил там, на севере. Совсем не похоже. Даже звезды не те…

Степенная семья Большой Медведицы застыла над баней, а Малая, казалось, примостилась на березах. Упала далекая неизвестная звезда, наискось прочертив небо.

— Соскучился по аулу, — сказал Буран. — Тут все свое, родное. Вот, к примеру, я проехал через весь Уссурийский край. Виноград разводят, рис выращивают и живут богаче нас. А все же не хотел бы я там жить. Ну, понимаешь, и воздух у нас другой, и тишина своя, особенная, и даже коровы как будто мычат не так… Тебе, может, кажется это смешным…

Хайдар закурил и ответил:

— Соскучился, говоришь? Служба в армии — не малый срок. Многое у нас изменилось за это время. При тебе еще не было колхоза. В прошлом году, почти перед посевной, сколотили его. Много было мороки с землей, лошадьми, инвентарем. С непривычки, что ли, ничего толком не получалось. Галлям три раза выходил из колхоза и три раза возвращался. То он не хочет, а жена просится в колхоз, то наоборот. А без кузнеца какой же колхоз? До сих пор они, кажется, окончательно не решили, как им быть… Два раза амбары с семенами горели. Ладно, из района помогли. А самое смешное приключилось осенью. Не знали, как раздавать доход. Решили было по едокам, да ведь не все же в семье работали. Сошлись было на том, чтобы платить по работе, у кого сколько трудодней, опять не получилось — не все одинаковый пай внесли. Одни в колхоз передали по два коня или машину, а такие, как я, кроме своих рук, ничего. На одиннадцатом собрании дело чуть до драки не дошло. Смешно и обидно рассказывать. Единоличники управились раньше нас, и без собраний обошлось. Там все ясно, а у нас одни споры и никакого толку. Ну и натерпелись же мы!