Темные тучи, обложившие небо, нагнетали духоту. Легким не хватало воздуха.

— Черт побери! Когда же все это кончится?

Даже возвращение домой, куда он обычно шел с радостью, на этот раз не сулило утешения. Камиля взглянет на него, безмолвно спрашивая: «Ну как, есть надежда?» А он знал не больше Камили и даже не больше геологов. У них все время надежда сменяется огорчениями…

Нет радости на буровой, нет ее и дома. Ее невозможно купить или одолжить.

Тропинка бежала вдоль траншеи, вырытой для водопровода, вода Белой шла по трубам на буровую.

Сегодня приезжал секретарь обкома. Буран сам слышал, как издерганный Белов говорил злым голосом Алтынбаеву:

— Я понимаю, вас привело сюда анонимное письмо. По этому доносу вы собираетесь снять меня с работы, выгнать из партии. Погодите еще двое суток, успеете это сделать. Но я вам заявляю: только при помощи милиции удастся вам снять меня с поста. Ни за что не уйду!

Алтынбаев щурил близорукие глаза, казалось, он подсмеивается над собеседником.

— Письмо, полученное областным комитетом, нельзя назвать доносом. В нем есть справедливые замечания по вашему адресу, и в этом я убеждаюсь сейчас.

Буран с неприязнью подумал о секретаре: «Чего он суется не в свое дело? Он ведь не инженер. Что он понимает в геологии или в бурении? Сидел бы у себя в кабинете и распоряжался. Все секретари как секретари, сидят возле телефонов или на совещаниях выступают. А этот всюду лезет, ишь какой дотошный, все ему нужно знать».

Белов был несправедлив: разве не Алтынбаев вместе с Губкиным отстояли буровую контору?

Буран не одобрял Белова. Зачем он грубит Алтынбаеву? Хамзин никогда не говорит колючих слов, а из любого положения выкрутится.

Тяжело приходится и другим. Людмила Михайловна осунулась от переутомления, но держится молодцом. Камиля не нахвалится ею. Обе они вторую неделю дежурят на буровой, тут же на месте опробуя каждый керн, извлекаемый из скважины.

Не потому ли Шаймурат каждую свободную минуту торчит там же? Смешной старик, будто без него некому сберечь подземные пробы! Придумает же: прошлой весной сторожил Белую, а теперь охраняет буровую.

Скоро полночь, аул крепко спит. Сумрачно глазеют темные окна домов. Собаки лениво ворчат на запоздалого пешехода. Какой-то сумасшедший петух прогорланил свою боевую зорьку, да другие не поверили ему. «Рано еще, спи!» Опомнившись, петух замолчал.

Тяжелые тучи опустились ниже.

Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.

Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.

— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.

Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.

Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:

— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?

— Сейчас? — удивился он.

Только Камиля могла так заботиться о других.

— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.

— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.

Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.

— Ты того, спи, — попытался он успокоить расшумевшегося сына, качая люльку, как это делала Камиля.

Мальчик не умолкал.

— Вот возьми соску и соси. А я прилягу. Мастер отпустил меня всего на три часа. Понимаешь, Салават, как это мало, или нет? Дай мне отдохнуть. Мне надо хоть немного поспать.

Салават не слушал Бурана. Собравшись в комок, он орал истошным голосом. Буран вынужден был подняться.

— Ну, чего ты разорался? — спрашивал он, не зная, как унять разбушевавшегося Салавата. — Чего ты капризничаешь?

Приподняв ноги мальчика, проверил пеленки — сухие. Покачал люльку, но ребенок не переставал плакать.

— Ну и черт с тобой! — рассердился Буран. — Поревешь, поревешь и уснешь.

Повалившись в постель, он попытался заснуть. Да разве уснешь, когда такой крик в избе?

С неприязнью подумал о жене: «Не обошлись бы там без нее! Подумаешь, какое важное колесо! Нет чтобы о муже подумать, — ведь двое суток на ногах, подбросила этого пискуна, и он разоряется среди ночи, будто ему на ноги наступили».

Этот чужой ребенок всегда портил ему настроение, хотя Буран и старался привыкнуть к нему. Всегда Салават стоял между ним и Камилей. И так будет всегда… Камиля никогда не будет принадлежать ему полностью, всегда будет делить себя между ним и сыном.

— Да замолчишь ты или нет?

Грозный окрик подействовал на какое-то мгновение, но через минуту ребенок заорал пуще прежнего.

— Сдох бы ты, что ли!

В Буране закипела ярость. Этот сосунок смеет ему мешать спать! У него осталось только два часа для сна.

Вскочив на ноги, Буран склонился над колыбелью с искаженным от ярости лицом.

— Молчать!

Вся боль, накопившаяся в нем в течение этих недель, вырвалась наружу. В сердце бушевала ярость, дремавшая до этого в каком-то уголке.

Подняв мальчика, затряс его. Закатившиеся глаза, посиневший рот… брови Хамита, губы его! Фу, какой противный!

— Теперь узнаешь! — бормотал Буран, неумело заворачивая ребенка в пеленки. — Отнесу к матери, можешь там визжать!

Сказано — сделано. Он выскочил из дому, держа в руках истошно кричавшего ребенка. Пеленки развевались на ветру. Сейчас он бросит этого крикуна и скажет Камиле:

— Не оставляй своего сосунка, иначе не ручаюсь за себя!

Черные тучи закрыли небо. И вдруг извилистыми тропками пробежала молния. «Как лестница вокруг вышки, — подумалось ему. — Надо торопиться!»

Бежали двое мужчин, несогласных между собой. Их с полным правом можно было назвать соперниками. Нет мира между ними!

Буран споткнулся, чуть не выронив ребенка.

— Ага, не хочешь умирать! — с ненавистью прошипел он. — Ишь как вцепился в меня?

Вот яр, сейчас надо свернуть налево и идти по тропе вдоль траншеи водопровода.

Из-за Девичьей горы выползали темные тучи, сотрясая воздух раскатами грома. Зачастили молнии, осветив силуэты горных вершин, темные пятна пещер и грозные взлеты крутых скал.

Совсем недалеко, ослепив Бурана, ударила молния. Почудился шорох огня, и вслед за ним с грохотом раскололось одинокое дерево, росшее в нескольких десятках шагов от Бурана. По стволу его забегали языки пламени.

— Вот видишь, из-за тебя приходится бежать в такую непогоду.

Смерть прошла рядом, обдав Бурана своим горячим дыханием. Невольно подкосились ноги. Буран сел на землю, прижимая мальчика к груди. «Придется переждать, — говорил он Салавату. — Не следует играть с молнией. Мы с тобой одни в открытом поле…»

Внезапно Бурана охватил страх — не за себя, а за ребенка. Он вскочил. Теперь у него была только одна мысль — укрыться! Поскорее вернуться домой!

И два соперника, один из которых нес на руках другого, побежали в аул.

Ребенок перестал плакать. Он трепетал при каждом раскате грома.

Скорее бы домой!

Ноги скользили, колотилось сердце. А над головой бушевало небо, посылая на землю то огонь, то воду.

Открытая дверь ударяла о косяк, при каждом порыве ветра. Буран плотно закрыл ее и, бережно уложив сына в люльку, разыскал сухие пеленки. Его мучила одна мысль: теперь Салават обязательно заболеет.

— Вот видишь, сынок, как нехорошо ссориться…

И он заплакал скупыми мужскими слезами, и в этих слезах вылилась боль неудач и страданий. А мальчик смотрел на него осуждающе, совсем как взрослый.

Милованова сидела за столом, перелистывая коллекторский журнал. Услышав шаги в сенях, она пересела к микроскопу, чтобы вошедший не заметил ее волнения.

— Все смотришь? — спросил Шаймурат, переступив порог.