Но не успели всадники проехать и нескольких шагов, как курлыканье журавлей заставило их всех, словно по уговору, остановить коней. В вечерней тишине отчетливо были слышны трубные голоса птиц: крры, курры, куррр. Птицы кружились над ущельем, медленно взмахивая крыльями, наверно, решили остановиться здесь на ночлег.

Ночью разразился дождь. Крупные капли барабанили по брезенту палатки, и казалось, этому дробному стуку не будет конца. Снаружи свистел ветер, нагоняя тоску. На душе у Белова было скверно оттого, что уже неделя прошла с тех пор, как он приехал в экспедицию, а работа за это время не продвинулась ни на шаг.

Лишь один день он подарил горному плато, а потом три дня вместе с Миловановой и Шаймуратом рыскал в долине реки Белой. Он придирчиво изучал брошенные разработки, шурфы, «дудки». Белов не жалел ни себя, ни Милованову, ни Шаймурата. Старик ворчал, что, видно, шайтан вселился в молодого ученого.

Выводы напрашивались сами собой. Надо в корне перестроить весь план поисков: отказаться от случайных, выборочных исследований всего массива и остановиться на более перспективной площади, охватив ее, как железными щупальцами, буровыми вышками. Такой перспективной площадью Белов считал район Карасяя.

Если б его вольная воля, Белов завтра же вызвал бы сейсмическую группу и начал хлопотать об отторжении у земляков Шаймурата широкой полосы земли от подножия Девичьей горы до реки. Если б его воля… Но на пути к бурению стоит Великорецкий со своими утвержденными в центре планами работы экспедиции. Удастся ли его убедить отказаться от этих планов? И главное, как это сделать? Ведь и Милованова, если верить Шаймурату, пробовала уговорить начальника спуститься в долину, да у нее ничего не вышло.

Что движет Великорецким?

Иван Михайлович Губкин во время последней их беседы перед отъездом Белова из Москвы сказал о Казимире Павловиче:

«Знаю, знаю его. Упрямый старик. Перед германской войной его приглашала на работу одна иностранная компания, орудующая на Кавказе. Отказался наотрез, не пошел служить иноземцам. А жилось ему тогда, я тебе скажу, небогато, оч-чень небогато!.. И сейчас в Башкирию сам напросился, никто его не неволил. Поехать поехал, а промышленную нефть на Урале в своей последней статье ставит под сомнение. Вот тут и разберись! Человек он, несомненно, честный, и если найдет нефть, первый же ей и порадуется, но, кажется, ему все-таки больше хочется, чтобы нефть не нашлась… Есть такие ученые: выскажут сгоряча какое-нибудь мнение, а потом всю свою эрудицию, весь свой немалый опыт тратят на то, чтобы всесторонне и научно — главное, научно! — обосновать это неверное положение. Все сделают, лишь бы не признавать своей ошибки… Боюсь, что и Великорецкий на старости лет таким стал. А вообще-то человек он интересный, но трудный, оч-чень трудный!»

Пока Белов убедился в одном: не зря предостерегал его Иван Михайлович. Не один раз пробовал он заговаривать с Великорецким о перестройке всей работы экспедиции, но Казимир Павлович под разными предлогами откладывал объяснение: то ему надо было срочно поехать в город и связаться с Москвой, то он с головой погружался в изучение структурных карт, то вдруг заболевал. Экспедиция продолжала работать по-старому: рабочие под руководством Хамзина долбили бесполезные шурфы на горном плато, повернувшись спиной к нефтеносной долине…

И только несколько часов назад, поздним вечером, Белову наконец-то удалось вырвать у Казимира Павловича согласие — не на бурение, а пока лишь всего-навсего на разговор о нем. Завтра утром соберутся все геологи экспедиции и выслушают его предложения. Завтра — бой. Потому и не спится Белову.

Крупный дождь сменяется мелким. Стоит такой монотонный и долгий шорох, что кажется, будто по брезенту все время кто-то водит метлой.

Три геолога в экспедиции — и все разные. К каждому особый ключ нужен. Все они рядом, в соседних палатках, коротают ночь, но никто из них, кроме него, не лежит, наверно, сейчас с открытыми глазами.

Вот Хамзин. Замкнут и мрачноват, но дело свое знает. Тут, в горах, Хамзин сумел обнаружить и осмыслить ряд изломов пластов, говорящих о сложной геологической истории Урала. Видно, что начитан. С ним приятно поговорить на любую тему. Белов осмотрел земляные работы, которые велись под руководством Сагита Гиззатовича, — ничего не скажешь, отлично выполнены. И ему еще обидней стало, что всю свою умную энергию и все силы землекопов Хамзин, подчиняясь начальнику экспедиции, направил мимо нефти.

Белову казалось, что в Сагите Гиззатовиче зреет недовольство безрезультатными поисками и в трудную минуту он поддержит его. Кому, как не ему, геологу из башкир, уроженцу этого края, ратовать за нефть! Она преобразует весь край, даст мощный толчок индустрии его родной Башкирии.

У Белова были основания рассчитывать на поддержку Хамзина. Как-то вечером они засиделись вдвоем у костра, и Сагит Гиззатович сказал, глядя на огонь:

«Никому не завидую — ни сильным, ни красивым, а нынешней молодежи, каюсь, завидую… Если б вы только знали, как мне, представителю малого народа, удалось получить до революции образование! Сколько пришлось вынести унижений и обид… А сейчас все университетские двери распахнуты…»

Самые неясные и трудные отношения сложились с Миловановой. Во время совместных поездок в долину Белой она только добросовестно показывала ему все нефтеносные места, обнаруженные ею раньше, но о дальнейшей своей работе в экспедиции ни словом не обмолвилась. У Белова сложилось впечатление, что она ждет результатов его решительного объяснения с Великорецким. Если он добьется бурения, она, может быть, и останется, а если нет, то наверняка уедет: копать шурфы на плато и без нее тут народу хватит!

То возникшее при первом же их разговоре в палатке смутное желание, чтобы она не уезжала, за эти дни окрепло. Все дело, видимо, в том, что он думает о ней чаще, чем надо бы думать главному геологу об и. о. Белов видел, что злость ее на него не прошла, только приняла более ровный накал. Он понимал, что они слишком разные люди, и не ожидал для себя ничего хорошего в будущем. Впрочем, он и не думал пока о будущем. Желания его были самые скромные: он хотел, чтобы эта сероглазая женщина не уезжала, была рядом с ним и помогала ему искать нефть. Дальше его мечты пока не шли.

Белов перевернулся на другой бок и подумал, что для пользы дела было бы, пожалуй, лучше, чтобы Милованова все-таки уехала. Тогда у него остались бы только думки о нефти, и всякие негеологические мысли не отвлекали его от работы. Но тут же он вспомнил, как вчера утром увидел Людмилу Михайловну: на ходу расчесывая волосы, она шла от ручья с полотенцем на плече, свежая после умывания и спозаранку совсем не злая… Тогда он только усилием воли заставил себя отвести от нее глаза, а сейчас, припомнив ее всю разом — от забрызганных росою сапог до гребня в поднятой руке, — подумал умиротворенно: «Ладно, пусть мне будет тут труднее, только не надо, чтобы она уезжала».

Дальний гром отдался в горах многократным эхом. Когда гул и грохот стихли, дождевые капли еще назойливее стали долбить палатку, словно гром придал им новую силу. Белов попробовал заснуть под этот дробный перестук капель, но сон не шел к нему.

В эту ночь, накануне решительного объяснения с Великорецким, Беловым владело то тревожное, собирающее все его душевные силы в тугой кулак чувство, которое всегда приходило к нему в переломные минуты его жизни.

Именно оно, это чувство, заставило юного Артема Белова самочинно принять командование продотрядом в далекий осенний день двадцатого года. Они везли с трудом собранный хлеб к железнодорожной станции, и в мирной золотой роще, на всю жизнь запомнившейся Белову, их неожиданно обстреляли бандиты. Командир отряда был убит наповал, двух бойцов ранило, а остальные в страхе бросились прятаться в мелкий, давно не чищенный кювет.

— Куда?! — заорал Артем, дивясь человеческой глупости. — Гони лошадей! — И кинулся к первой подводе.