— Почему? — тревожно спросил Прохор.

— Хоть живу я в глухомани, — ответил лесник, — но о многом ведаю. Пора кончать игру, сынок. Прошу прощения, ваше благородие: по нашим следам, чую, ищейки пущены...

— Трусоват ты нынче, дядя! — разозлился Прохор. — Ну зачем психуешь? И кого боишься? Милиции, что ли? Да нам, ночным духам, никакая милиция не страшна.

— По молодости, ваше благородие, хорохоришься!.. Власть-то законная, осмелюсь доложить, крепчает.

— Здесь закон — тайга!

— Не успокаивай душу, милый, и не гневайся за правду... Бежать надо. Только куда? В Индию, что ли...

— В Индию Васко де Гама давно уже путь открыл, — зевая, усмехнулся Прохор. — Для тебя специально...

— Не ехидничай, ваше благородие! — пристыдил гостя старик и более миролюбиво добавил: — А мотай на ус! Пока же спи... Утро вечера мудренее. Как открывателя-то того кличут? Васька Дегама? Красиво кличут... Красиво. Васька Дегама!..

Не послушав тогда здравых советов, Прохор вернулся к прежней разгульной жизни и, кочуя по Сибири, продолжал шалые дела. Но с каждым днем они шли хуже и хуже. И появилась в душе, и становилась все более осязаемой тревога.

Что было делать? Сложить оружие и сдаться? Эту идею «ночной дух» отбросил сразу: на помилование рассчитывать не приходилось. Скрыться за кордон, наверное, не так-то просто. Переждать, пока все порастет травой и забудется? Но где? Сторожку в тайге лесник самолично спалил еще летом и драпанул на Урал, в некий торговый город, в котором не так давно проживал и Прохор...

«Ну, а если опять заручиться помощью лесного старикашки, — покусывая губы, размышлял ротмистр, — схорониться у него до более спокойных времен? Конечно, показываться в знакомых местах рискованно. Только, как говорят, риск — благородное дело. Да и не буду я целыми сутками околачиваться на улицах. К тому же сибирской милиции, крест можно поцеловать, в голову не придет выслеживать Прошку-Офицера на его родине...»

Вначале все шло как по маслу. Своих обреченных «друзей» Прохор покинул, не сказав никому ни слова; до Урала добрался без происшествий; городской адрес лесника установил в первый же день, и вот!..

«Эх, зря меня сюда все-таки качнуло, зря! Чего доброго, теперь застукают... Эх!» — с этими мрачными мыслями незваный гость Фаддея Владимировича повернулся на бок и заснул.

Ваську Дегаму уже допрашивал субинспектор, бывший матрос спасательной службы Владимиров, которого товарищи из-за вечно торчавшей под усами закопченной трубки прозвали «торбой с дымом». Сам инспектор Яруш лежал в лазарете с огнестрельной раной, полученной во время недавней облавы.

Указав Ваське на некрашеный деревянный табурет, Владимиров, выпустив очередное дымовое кольцо и откашлявшись, пробасил:

— Присаживайтесь, гражданин!

— Премного благодарствую, милый! — еще более низким басом откликнулся старик.

Владимиров засмеялся:

— Да вам надо протодьяконом у патриарха Тихона быть, а не уголовно наказуемыми делами заниматься. И учтите, я вам не «милый», а гражданин субинспектор. Ясно?

— Как не ясно! — кивнул Поминов. — Но в дьяконы я, гражданин субинспектор, отродясь не собирался. А наказуемое, осмелюсь доложить, ты мне напрасно клеишь! Мало ли что в подполе хранилось, я в том домишке недавно обитаю. Все, поди, соседи подтвердят...

Владимиров вызвал дежурного и приказал доставить из камеры предварительного заключения грабителя Кылпыча, взятого по делу Шварцмана. И Кылпыч, не обращая внимания на гневные взоры старика, вновь охотно выложил все, что знал и слышал про него.

— Ай-ай, сынок! — обиженно запричитал Поминов и злобно добавил: — Задушил бы тебя, продажная твоя душа!

— Жрать, дед, захочешь, — последовал ответ, — самого себя продашь!

— Ну, как, Поминов, — пыхтя трубкой, поинтересовался Владимиров, когда Кылпыча увели, — будем признаваться или...

— В чем признаваться, гражданин субинспектор?

— В том, что ты занимался скупкой краденого... Не запрещается рассказывать и о других грехах, даже рекомендуется... Добровольное признание считается у нас смягчающим обстоятельством.

Васька, помолчав для вежливости несколько минут, со вздохом сказал:

— Давал я, гражданин субинспектор, самому себе честное-пречестное слово навсегда завязать!.. Вот так! Но попутала меня Советская власть, — и, увидев удивленное с поднятыми бровями лицо Владимирова, доверительно пояснил, — при вольной торговле, какая нынче процветает, награбленное, по-нашему, темное, легко сбывать.

— Занятно докладываешь, дед, — усмехнулся Владимиров, выбивая о край стола пепел из трубки. — Занятно... Но кто тебе велел темное скупать? Не Советская же власть? Только не суши весла.

— Стар я, гражданин субинспектор, чтобы с Советской властью в спор вступать...

— Но мне кажется...

— Кажется, гражданин субинспектор, так крестись...

— Ну, хватит, Поминов, балаганить! — погрозил Владимиров трубкой. — Будем говорить по-здравому... Не отворачивай от меня форштевень.

— Чо? — подпрыгнул на табурете Васька.

— Физию, говорю, не отворачивай... Так кто это к тебе заглядывал, когда наши с твоей мастерской знакомились?

— Стреляй меня, гражданин субинспектор, пытай меня: не ведаю, не знаю.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайся, не вру. Самому, пойми, прелюбопытно.

— Может, ждал кого?

— Кроме той продажной собаки, что здесь раскололся, никого, гражданин субинспектор, не ждал.

— Вспомни, вспомни.

— Родителями покойными клянусь...

Неожиданно распахнулась дверь, и в кабинет вбежал растерянный Борис Котов.

— Звонили из лазарета! — не обращая внимания на Ваську Дегаму, выпалил он. — Яруш скончался...

Побелевший Владимиров прекратил допрос и велел увести старика.

— До скорого свиданьица! — поклонился на пороге Васька. — Искренне соболезную.

Дежурный милиционер, не получив указаний, по собственной инициативе повел старика в общую камеру.

Обитатели этой камеры потом рассказывали, как старик кинулся на Кылпыча и вцепился ему в горло. Кылпыч, почувствовав, что с ним не шутят, отчаянно хватил деда кулаком в висок, тот и «отдал богу душу».

Редкие сутки в городе не случалось магазинных, квартирных краж или уличных грабежей. Совершались и убийства. Трудной, опасной считалась работа в уголовном розыске. И если бы для нее требовались лишь храбрость и умение владеть оружием, тогда Никифоров мог быть спокойным за подчиненных. Но, кроме храбрости, в тревожных буднях тысяча девятьсот двадцать третьего года нужны были еще выдержка, упорство, опыт, знание преступного мира.

Никифоров на другой день после похорон инспектора Яруша созвал сотрудников.

Егор Иванович осторожно кашлял в кулак и думал: «Почему это во время вчерашнего разговора «сам» ни разу не повысил голос. Неспроста, наверно».

А «сам», высокий плечистый мужчина, хмуро следя, как рассаживаются вошедшие, молча завертывал «козью ножку» и, по-видимому, не торопился открывать совещание. Утром начальник губернской милиции Каменцев сообщил ему, что многие владельцы магазинов вывешивают в витринах объявления, в которых просят «уважаемых граждан воров не беспокоиться, так как на ночь товары прячутся».

— Галантерейщик Шварцман, — насупился в ответ Никифоров, — грозился, что хозяйчики намерены частное розыскное бюро открыть, как в Америке.

— Частное бюро! — Каменцев даже снял очки и раздраженно ударил карандашом по телефонному аппарату. — Размечтались, гляди, нэпачи! Не верят, значит, в наши силы... Так вот! Без всяких американских бюро наведем в городе строжайший революционный порядок...

Наконец начальник уголовного розыска поднялся со стула.

— Курить, товарищи, хватит! — сказал он и пригладил тронутые сединой волосы. — Приступим к делу. Челябинцы, соседи наши, разгромили банду Маркушки. Маркушка у нас в прошлую осень появлялся, магазин Будницкого ограбил, но как Яруш на след вышел, в Челябинск сразу перебежал.