...Устроившись удобно в качалке, Прохор подбрасывал дрова в печку-голландку и с любопытством оглядывал все вокруг себя. В доме Фаддея Владимировича чувствовалось отсутствие заботливых женских рук. С мебели давно не сметалась пыль, скатерть на столе пестрела пятнами, занавески на окнах, видимо, целый сезон не были в стирке.
— Прошу, Прохор Александрович, не осуждать, — извиняющимся тоном бубнил хозяин дома, доставая из буфета тарелки и рюмки (в заплечном мешке гостя оказались бутылка самогона и свиное сало), — но после скоропостижной смерти Валентины Георгиевны я места себе не нахожу... Одна она, покойница, меня поддерживала... Верьте, Прохор Александрович, домой в последнее время не тянет. Частенько в библиотеке из-за этого изволю допоздна засиживаться...
— Со мной вам скучно не будет! — ухмыльнулся Прохор. — И жаловаться на бытье прекратите. Моя жизнь куда хуже вашей! Вы спокойнехонько обитаете в городе, а я...
— Прохор Александрович, извините, не понимаю, — робко перебил его Фаддей Владимирович, — почему вы возвратились? Вас же схватят и расстреляют! Вас тут каждая собака помнит.
— А вас? — оскалился Прохор. — Молчите? Свечку в храме «Голубым уланам» поставьте за то, что в острог угодили... Обо мне же не беспокойтесь! Борода и седина да плохонькая одежонка хоть кого изменят. Вот вы, Фаддей Владимирович, узнали меня сегодня?
— Нет, не узнал, — чистосердечно ответил Раздупов. — Но на вашем месте, Прохор Александрович, все-таки я бы не рискнул...
— Вам на моем месте не бывать, — неожиданно рассердился Прохор. — Приглашайте-ка лучше к столу. И хочу вам, Фаддей Владимирович, заметить: никогда больше не интересуйтесь, зачем я вернулся...
Так встретились два старых врага Советской власти, яростно ненавидящих новую жизнь, людей и... друг друга.
XIV
Раздупов быстро захмелел.
— Вы не сожалеете, Прохор Александрович, — пьяно улыбнувшись, поинтересовался он, — что потеряли свое прежнее значение для народа?
— Что это вы в такую дурацкую философию ударились? — спросил Прохор.
— Я не только в философию ударился, — икнул Фаддей Владимирович, — я с горя и коллекционером сделался. Пуговицы собираю, марки почтовые, книги интересные.
Он с трудом встал со стула и, шатаясь, подошел к этажерке с книгами. Пожалуй, это была единственная вещь в комнате, о которой хозяин мало-мальски заботился. Во всяком случае, пыли на ней не было.
— Я хочу спать! — резко сказал Прохор. — После дороги надо отдохнуть...
— Отдадим должное коллекционированию! — начал было возвышенно Фаддей Владимирович, но Прохор без всякой церемонии подвел хозяина к кушетке.
— Вы пьяны, — цыкнул он. — Спите!
— Я... я...
— Спите!
— Не желаю...
— Я говорю: спите!
И не прошло минуты, как Фаддей Владимирович захрапел.
— Готов! — презрительно поморщился гость и, не став ничего убирать со стола, направился в маленькую комнату, служившую Раздупову спальней.
Спрятав там под подушку миниатюрный браунинг, он стянул с себя штиблеты, швырнул на табуретку куртку, выключил свет и полураздетый плюхнулся на не очень-то мягкую постель. Хотя шло к утру, спать не хотелось, в голову лезли невеселые мысли.
В присутствии Фаддея Владимировича Прохору удавалось играть роль человека, которому море по колено. Но, оставшись один, бывший ротмистр почувствовал, что его наигранная самоуверенность исчезает. Нечаянная встреча с милиционерами в сапожной мастерской спутала все карты.
В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля девятнадцатого года Прохор Побирский вместе с казаками атамана Дулепы сжигал на станционных путях главного городского вокзала все, что отступающие колчаковцы не могли забрать с собой. Белогвардейских войск в городе уже не было, бесчинствовали лишь одни дулеповцы. И в самый последний момент Прохор по оплошности чуть не попал в плен к красным разведчикам. Однако судьба смилостивилась над ним: спасли предрассветные сумерки, и ротмистру удалось вырваться и ускакать на своем резвом жеребце.
А дальше началась катавасия. Колчаковские армии откатывались в глубь Сибири. Вместе со всеми драпал и отряд полковника Кири, в котором теперь числился Прохор. Еще за Тюменью он узнал, что его отец Александр Гаврилович, успевший убежать из города незадолго до вступления туда красных, умер в Ишиме, и единственным владельцем извозо-промышленного заведения «Побирский и сын» остался лишь «сын». Но вступить в права наследника Прохор не мог, ибо никакого наследства по сути дела уже не было.
— Я нищий! — сквозь слезы кричал на офицерских попойках «наследник». — Я ограблен большевиками!
Поздней осенью Прохора тяжело ранила какая-то шальная пуля. Однополчанин привез его в сторожку лесника. Лесник, маленький, сухонький старичок, сначала не соглашался брать к себе колчаковского офицера. Но потом, глянув на рану Прохора, поскреб затылок и буркнул:
— Ладно, леший с вами... Оставляйте! Я секретные травки знаю, лекарственные, вылечу.
Когда Побирский выздоровел, возник вопрос, как ему быть дальше: не вечно же скрываться в тайге. Однако и тут выручил лесник: посоветовал ехать в приобский город, к верным друзьям-приятелям.
Чем занимались эти верные друзья, Прохор догадался давно. Кое-кто из них бывал в сторожке и приносил объемистые свертки. Старик свертки куда-то прятал, потом приходили другие люди и свертки забирали. И Прохора нисколько не беспокоило, что сторожка — самая обычная «хаза», а гости — воры и грабители.
Правда, пообжившись в городе, ротмистр понял, что друзья лесника работают по-кустарному: дальше мелких краж не идут, нападают лишь на одиноких прохожих, организовать налет на какой-нибудь магазин или ограбить артельщика с деньгами боятся. И он решил использовать свой опыт, приобретенный в полку «Голубых улан».
...Все произошло неожиданно. Около почтового вагона, из которого выносили мешки с ассигнациями, неизвестные в черных масках открыли беспорядочную стрельбу. Охранники на перроне растерялись.
— Ложись, не то всех прикончим! — повелительно приказал резкий баритон.
Кто-то из публики послушался, кто-то заголосил, началась суматоха, и неизвестные, воспользовавшись ею, похитили десять мешков.
Слухи о дерзком ограблении тут же разнеслись по уезду. А Прохор, выросший в глазах новых друзей после проведенной операции, глушил на радостях самогон.
Скоро шайка Прошки-Офицера, окрыленная успехом, стала орудовать по всей округе. Наглости, с которой она совершала свои дела, не было границ. На железнодорожных перегонах бандиты пускали под откос вагоны, грабили ближайшие деревни и села; чтобы раздобыть оружие, нападали на военнослужащих.
Но в одну из ночей милицейский отряд бесшумно окружил хутор, где скрывались бандиты, и предложил им добровольно сдаться. Перепуганные полуодетые члены шайки, побросав обрезы и наганы, появлялись с поднятыми руками. Спасся лишь Прохор: сумел в темноте отползти в канаву. И на этот раз судьба была к нему благосклонна...
Прошло несколько месяцев, и о Прошке-Офицере вновь заговорили. Правда, в соседнем городе. И здесь бывший ротмистр сколотил шайку из тех, кому терять в жизни было нечего. Только кольцо вокруг него все сжималось и сжималось. Два раза, отстреливаясь, уходил Прохор от засады, а на третий, сама того не ведая, выручила хозяйка трактира «Обь», молодая красивая вдова, к которой он заглянул на огонек: в ту ночь милиция разгромила «малину», где шайка ждала главаря. Чувствовалось, сколько веревочке ни виться — конец близок. И Прохор решил пока отсидеться в таежной сторожке у старого знакомца-лесника.
«А там видно будет», — беззаботно решил он.
Лесник, когда Прошка-Офицер, нечесаный и небритый, ввалился к нему, долго думал и наконец, пощупав свою бороденку, с горечью сказал:
— Опасно, ваше благородие, стало у меня, опасно. Третьего дня вот приезжали на конях чины из милиционерии, любопытствовали, не встречаю ли я кого из посторонних, не вступаю ли с ними в дружбу, о прошлом моем допрашивали... Удирать из этих краев думаю. Да, да! И тебе советую.
